Женщина нелёгкой судьбы, лёгкого поведения - Надежда Нелидова

Вичка прислушивается к стрёкоту швейной машинки из кухни, к женскому стрёкоту из спальни. Она путалась под ногами и вот забралась в ванную, сидит перед стиральной машиной. В круглом иллюминаторе бешено плещется пенное бельё. Вичка смотрит, кто победит: розовый пододеяльник поглотит голубой – или наоборот? Побеждает голубой пододеяльник, сожрав розового соперника с потрохами.

Вичка плачет. Сегодня во время прогулки Серёжа катал девочку из группы на велосипеде, и они целовались за верандой. Вернее, не целовались (Вичка видела в фильмах, как это по-настоящему делают дяди и тёти), а стукались носами. Скашивали глаза на прильнувшую к забору, сморщенную от страдания Вичку, и хихикали.

Дворник только что полил газон. Вичка набрала грязи вместе с травой и стала бросать в изменника. Так увлеклась, что не заметила, как её жёстко и цепко взяли за плечо. Воспитательница подвела её к бабе Доре, которая зачиталась толстой книгой. Баба Дора больно дёргала Вичку за руку вниз и обещала, что больше такого безобразия не повторится.

– Вы с ума сошли, Дора Ильинична! – знакомая врач округло подымала бровь. – Вы же грамотный человек, педагог! Это не просто невинные фантазии и фетишизм – это дружба маленькой девочки и взрослого мужчины! Каждый вечер слушает вместо колыбельной дебильную рекламу! Кошмар! Вы не представляете, какой опасности подвергаете… Это любой педофил на улице подойдёт и возьмёт девочку за руку… Она спросит: «Вы Никон?» И пойдёт за ним!

Баба Дора нарисовала в воображении ужасную картину, и схватилась за сердце и за коробочку с таблетками. На улице дёргала Вичку за руку и фанатично шептала:

– Немедленно! Немедленно! Эту гадину на плёнке, этого твоего Никона… Немедленно!

Вичка рыдала.

– Когда тебе плохо, – сухо сказала баба Дора, – оглядись вокруг и поищи, кому ещё хуже.

Мама уедет надолго. Серёжа предал. Сейчас баба Дора придёт домой, сотрёт с кассеты и убьёт Никона. И жарко, невыносимо жарко и душно, как перед грозой.

Впереди идут двое мальчишек с удочками и несут в руках завязанные пластиковые мешочки с водой. В них бултыхаются маленькие серые рыбки. Вичка видела таких в энциклопедии на картинке: это пескари. Задыхающимся в болтанке, в тёплой мутной воде, пескарям хуже, чем Вичке. Но ей от этого не легче.

– Бабушка, не закармливайте без меня ребёнка. Даже намёка нет на талию, ужас! Вырастили ей пивное пузо – уродина, а не девочка.

Высказавшись, мама Юля идёт спать. Она ведёт ночной обораз жизни и потом спит до четырёх часов дня, и ужасно сердится, если Вичка её нечаянно будит. Может даже бросить в неё чем под руку попадётся.

Коробочка с бабушкиным лекарством лежит на подзеркальнике. Бабушка их глотает, сразу перестаёт кричать и становится счастливой и умиротворённой. И говорит: «Господи, какой покой!»

Честно говоря, Вичка и раньше нажимала на пробку, и из желобка выкатывались белые мелкие таблеточки. Это Барбины пирожные. Если их лизнуть, они сладковатые.

Вичка жмёт и жмёт пробку, набирает полную ладошку таблеток и сыплет в рот. Следующая ладошка… Она просто уснёт и превратится в спящую царевну. Придёт Никон – поцелует её, и всё изменится. Вичка проснётся не уродиной, а взрослой, красивой и тоненькой, как мама Юля.

Мама, Жужа, баба Дора – все обступили Вичку и кричат. Их не слышно, но видно, как широко открываются рты, как у пескарей в мешочке. Какие у них тревожные лица, как они все беспокоятся и любят Вичку! Склоняются чужие тётеньки в белых халатах.

К Вичке возвращается слух.

– Противоядие! – страшным голосом кричит баба Дора в трубку. – Что за препарат?! Название?!.. Ф-фу! – она с облегчением бросает трубку и обмякает. – Психотерапевт сказала – это плацебо! Пустышка! Сахар и мел! Что ей может грозить в худшем случае – это запор!..

Вичка очень устала от впечатлений и засыпает. «Я очень счастлив с тобой. Я всегда рад, что бы ты ни делала… Я Никон». Последнее, что она слышит сквозь сон:

– И она берёт с меня за сахар и мел 14 тысяч?!

Собрался Николай с молодой женой Прокопьевной в баню. Идут чинно под ручку, со свёртками чистого белья под мышкой. И уже издали видят в банном запотевшем окошке размытый, тусклый огонёк. И мелькание голого тела, и шум льющейся воды, и яростные шлепки веника: моется кто-то в бане.

Сначала Николай подумал: брат это его, не сказавшись, решил первый пар снять. А там незнакомый мужик. Мужик смутился, но не так чтобы очень. Сполоснулся, вышел в предбанник, неохотно натянул порты, рубаху. Только Николай с Прокопьевной разделись, нырнули в низенькое чёрное огнедышащее жерло – стук-постук в дверь. Два мужика, и тоже не с их деревни.

– А, так тут занято, – и, не извинившись, ничего не объяснив, бочком-бочком развернулись и ушли. При этом вроде как похабненько, поганенько ухмыльнулись.

Моются, значит, муж с женой молчком – а в дверь то и дело стукоток. Как к себе домой. По двое, по трое сунутся, заглянут, пожмут плечами, усмехнутся и разворачиваются. Даже кунпанией, человек шесть со своими вениками: засмеялись нехорошо, подмигнули и ушли.

Домылись они с Прокопьевной кое-как… И тут Николай проснулся. И, глядя на матицу и яростно расчёсывая железные мозоли на чёрных заскорузлых ладонях, стал ломать голову, обдумывать сон. Встал, день думает, ночь думает, неделю думает. Мрачнее тучи, почернел лицом.

И додумал, далеко не ходи, смысл-то на поверхности лежит: это ж бойкая молодая жена ему изменяет! Пользуются его «банькой» все, кому не лень: и по одному, и по трое, и кунпанией. И смеются над ним, Николаем, за его спиной.

Эта догадка дошла до Николая среди ночи. Избил он тогда Прокопьевну до полусмерти: сбросив с койки, плясал на ней ногами, молотил поленом.

Председатель утром стукнул кнутовищем в окно, клича в поле заводилу, молодушку-веселушку Прокопьевну. Но увидел её лежавшую ничком, чёрную как уголь – отшатнулся. И пошёл прочь, оглядываясь и крутя головой, крякая и вдумчиво хлопая кнутовищем по кирзачу. Муж жену поучил – что ж, видно за дело. Люби жену, как душу, тряси как грушу.

А Николаю это дело глянулось, и начал он учить Прокопьевну каждую ночь. А чтобы разогреться, вспоминал ту баньку. И Прокопьевна приноровилась и уже от колхозных работ не отлынивала, а только платком кутала лицо. А на теле синяки – не велико горе: не видно.

В этом месте Вичка, супя бровки, резонно спросила, отчего Прокопьевну не защитили её дети? А Прокопьевне оттого Бог и не дал ребятишек. 16 раз залуплялись – и 16 раз из-за папкиных тумаков не могли уцепиться в мамкином брюхе.

И не узнать стало в скрюченной старушонке недавнюю певунью и хохотунью Прокопьевну. А ведь за весёлость и беззаботный, лёгкий нрав и приметил её Николай.

Сколь после войны было добрых женщин. На гулянках блюли себя, строго сидели сиднем, чтоб соседки не осудили. А невеличка Прокопьевна – и-их! – выскочила в круг, топнула изношенным лаптешком, завертелась так, что рубашонка пузырём надулась. Завизжала: