Последний приказ Нестора Махно - Сергей Богачев

— Что ты, дочура, что ты… Я хоть и не так свежо выгляжу, как ночная камбала с Привоза, но из ума я не ещё выжила. Не во мне дело, не во мне… Тогда меня бы забрали, ведьму брехливую, а Лёва же не вернулся с работы.

— А может, операция какая? Может, на границу уехал? Телефон в кабинете не поднимает… — жена начотдела Зиньковского всё же искала для себя какие-то положительные варианты развития событий.

— Верочка… Ну что ты, право… Теперь так не бывает. Вспомни, на прошлой неделе Костюковского взяли. Тоже на работе. Так Фаина скандал учинила при обыске и что? Помогло? «Это квартира старшего майора! Вы не имеете права!» — и где теперь тот майор, и где это самое право? И Фая пропала. Всё они имеют, окромя совести! Безбожники проклятые…

— Мама, тише, прошу тебя… — Вера, несмотря на всю свою усталость и опустошенность, пыталась сохранять здравость мысли.

— Вера! Всё закончилось, ты не поняла? — в голосе матери появились жесткие нотки. — Лёва когда-нибудь исчезал без звонка? Нет. Никогда. Прощаемся со спокойной жизнью, доча… Прощаемся. Лучше уже не будет. Пожили как люди — и хватит. Господь решил испытать нас на крепость.

— Так… У нас хоть деньги остались? Обещала Вадьке штаны новые к школе справить… — Вера решительно встала и поправила передник, будто сиюминутно собиралась предпринять какие-то решительные действия.

— А как же… — бабушка залезла рукой под халат и достала из сокровенного места пачку купюр — все семейные сбережения. Жизненный опыт подсказал ей, что после такого настойчивого звонка в дверь нужно припрятать на чёрный день.

— Мама, мама… Ты как всегда, тыл прикрываешь… — Вера обняла старушку и опять разрыдалась в полную силу…

— Эх, ты немного опоздал, Лёвка! — Петька не поспевал за широким шагом своего двухметрового знакомого, поэтому часто семенил, чтобы видеть его лицо хотя бы сбоку.

— Да куда там! Самое варево начинается! Самое время огня добавить! — Лёва ответил громко, с задором махнув в воздухе своим кулаком, лишь самую малость уступавшим в размерах кувалде. Некоторые из прохожих даже обернулись — на улицах Юзовки последние недели происходило столько необычного, что любой громкий звук или скопление людей вызывали тревожное любопытство.

— Представь себе — вот прям здесь, по Первой линии[9] молча идут люди, туда идут, — Петька продолжал размахивать руками, иллюстрируя события, в которых ему довелось участвовать. — И по Второй линии[10] тоже идут, крестьяне на подводах едут! Мимо собора Преображенского[11] идут к проходной, и молчат, представь! Мужики с рудников, какие-то пацаны в кепках, народу — я столько не видал никогда.

— Это ты про митинг, что ли? — заинтересованно спросил Лёва. О массовом собрании рабочего люда и жителей юзовских окрестностей в прокатном цехе металлургического завода он слышал от брата Даньки в день своего приезда.

Его, Лёвкино местечко, что выросло вокруг металлургического завода, его Юзовку, было этой весной не узнать. Все революционные волнения начала века не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило в марте семнадцатого года.

В 1905-м Лёвке было-то всего двенадцать лет отроду. Что он мог тогда понять? Всё, что запомнил, — солдат с ружьями, стрельбу, да то, что отец прямо извелся весь — ребе просил быть внимательными, смотреть за ситуацией на улицах, чтобы не пропустить опасность. В памяти еврейской общины крепко засели события холерного бунта[12], когда гнев толпы, возмущенной тем, что от болезни гибнут только русские, очень быстро перекинулся на торговую площадь и заведения. Все пострадали, и Давлицаров, и Дронов, но наибольший ущерб понесли иудеи. Пылали лавки с товаром, дома, синагога.

Напряжение витало в воздухе и сейчас. С одной стороны — всеобщее приподнятое настроение в ожидании чего-то нового, справедливого и честного. С другой — все держали в уме план на случай начала погромов, тем более что куда-то неожиданно подевались все городовые. Их заменили люди с бантами на лацканах.

Весть о том, что Николай II отрекся от престола, прилетела по телеграфным проводам в Юзовку мгновенно, в тот же день, 2 марта[13]. А на следующий день, 3 марта, пришли в движение какие-то неведомые силы, заставившие людей выйти на улицы. Кто знал слова — пел «Марсельезу», кто не знал — просто улыбался с ошалевшим видом и вторил мотиву. Некоторые, самые отчаянные торговки, всё же продолжали стоять с товаром на рыночной площади, остальные либо присоединились к толпе в качестве любопытствующих, либо ретировались, ведомые своей коммерческой интуицией — сегодня базара не будет.

Неведомо откуда на базарной площади появились листовки с текстом манифеста царя об отречении от престола, отпечатанные на серой бумаге. Их передавали из рук в руки. Если кто умел читать — делал это вслух и рядом моментально собирались слушатели.

«А как жыж теперича?» — вопрошали те, кто постарше. «А как! Да никак! Каком кверху!» — острили уличные скалозубы. «Да хочь бы ужо с войной этой проклятущей шото порешали…» — причитали замотанные в теплые платки женщины. «И кто теперь будет? Как же без царя-батюшки-то?» — раздавались редкие робкие голоса владельцев каракулевых воротников, чаще — шепотом. «Временное правительство, говорите… Ну — ну…» — скептически рассуждали те, кто были одеты получше.

Все эти события, происходившие дома, Задов не застал. Известие о Февральской революции пришло к нему с сокамерниками только шестого числа вечером вместе с надзирателем, гремевшим связкой ключей в замке двери их камеры. «Во исполнение властных требований народной совести, во имя исторической справедливости и в ознаменование окончательного торжества нового порядка, основанного на праве и свободе, объявляется общая политическая амнистия…» — чиновник командным голосом зачитал Указ Временного правительства и затем, уже гораздо тише, продолжил: «На выход, господа…»

Господа. Теперь они, вчерашние заключённые, величаются из уст ненавистных жандармов господами. На воле что-то определенно поменялось, и Льву Задову предстояло максимально быстро в этом разобраться — его энергичная натура не терпела никаких недомолвок и двусмысленности. Нужны деньги на оружие — берем кассу, нужны деньги на подкуп полиции — громим артельщика, кто-то не согласен делиться — нет времени пояснять — получи своё, и хорошо, если просто по лицу. Экспроприатор Лёвка предпочитал не цацкаться, а действовать. Вот и сейчас, посреди всего этого бедлама, он двигался к намеченной цели в компании своего, такого же заводного, знакомого — Петьки Сидорова-Шестеркина.