Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

— Послушай, — говорит она, — ты же знала, что сегодня утром тебе надо на прием. Я не обязана возить тебя сюда и забрасывать по дороге твою подругу. Если ты, Алекса, собираешься ответственно относиться к делу, ты должна организовать себя.

— Я не сообразила…

— Ты никогда не соображаешь. Ты витаешь в своем мире грез, чтоб его.

— Я просто…

Ее ноготок с французским маникюром пробивает брешь в моем предложении и вынуждает меня замолчать.

— Просто что? Ожидаешь, что я буду у тебя шофером?

— Едва ли, — отвечаю я.

На самом деле меня повсюду возит Элла, только вчера она позволила себе слишком много выпить.

— Может, мне нужно напомнить тебе, что я много работаю, что я жертвую собой?

Я сдаю назад, замечая в ее глазах взгляд бездомной кошки: зрачки расширены, радужка сжалась.

— Я знаю, что виновата, — униженно говорю я, открывая перчаточное отделение и выбирая леденец из мятой коробочки.

Я предлагаю один ей, но она отказывается.

Молчание.

Лицо Анны приобретает обычное выражение.

— Мне ждать тебя? — спрашивает она. Теперь, когда я извинилась, ее голос звучит мягче.

— Нет, не надо. Я потом встречусь с Эллой и Грейс в Вест-Энде, — отвечаю я, и из моего рта доносится стук леденца о мои зубы. Сладость конфеты скрашивает неловкость.

Анна смотрит в зеркало заднего вида и поправляет воротник шелковой блузки.

— Ну, тогда ладно, — говорит она, осчастливливая меня сухим поцелуем со сжатыми губами.

Я закрываю дверцу, заглядываю внутрь и машу. Но она уже трогается с места, глядя вперед.

Двое пациентов стоят, прислонившись к знаменитому дубу «Глендауна» — мощнейшее дерево, — и решают, как будут играть в шпионов. Начать игру им мешает обычная проблема: что искать, кроме очевидного: дерева, цветочка или пациента. Эмма, находящаяся здесь уже три года, сдается после второй попытки и уходит, оставляя Шарлотту одну. Шарлотта в затруднительном положении — похоже, ее больше интересуют фантазии в собственной голове.

— Они скоро будут здесь. Уже недолго, — объявляет она, расширенными глазами глядя в небо. — Ведь это правда, доктор Розенштайн?

Я улыбаюсь. Не желая возражать Шарлотте или разрушать ее воображаемый мир, но при этом зная, что она имеет в виду «счастливых захватчиков». Тех, кто, как она верит, является ее настоящей семьей.

Утро теплое и безоблачное. Я иду по лужайке. Мне приятно чувствовать, как свежий воздух наполняет легкие. Жимолость перебросила свою плеть через мощеную дорожку к «Глендауну» — стационару для тех, кого когда-то обозначали терминами «сумасшедшие» или «невменяемые». Однако психиатрические лечебницы уже давно исчезли с зеленых окраин лондонского Норд-Веста и теперь существуют только в воображении авторов готических романов. Пациенты здесь не сумасшедшие и не душевнобольные. Они скорее несчастные, страдающие от давней эмоциональной травмы.

У поворота дорожки, окаймленной цветущим низким, до колена, кустарником, я провожу рукой по плотному валику лаванды, а потом вдыхаю запах, оставшийся на ладони. В огороде недавно высадили розмарин и зеленый лук. В прошлом году был затеян проект, нацеленный на то, чтобы побудить обитателей к активной деятельности на свежем воздухе, и сейчас я вижу, что этой деятельности уделяется мало внимания: по земле медленно расползается плющ с большими листьями.

Мои мысли обращаются к моим сегодняшним пациентам. К тому, сколько внимания им потребуется. И заботы. Их беспокойство разрастается, как лесной пожар, и требует, чтобы я сдерживал и усмирял его, наводил порядок и защищал. Они думают, что я хороший психиатр. Иногда я задаюсь вопросом, что было бы, если бы я не оправдал их надежд, если бы мой этический кодекс дал сбой. Откажись я от своих клинических стандартов, и их добрый мозгоправ тут же стал бы плохим или даже вигилантом[6].

Я смотрю на часы, а потом отсчитываю на стене «Глендауна» девятое окно и вижу Сестру Вил, которая смотрит на меня. Ее пухлые руки скрещены на груди, обтянутой белым халатом. Она не улыбается и не машет мне, ее взгляд холоден как лед.

Откуда-то прилетает жирный шмель и зависает передо мной; трудно поверить, что такое маленькое насекомое может издавать такой громкий звук. Неожиданно он начинает двигаться ко мне, сбитый с толку и пьяный от обилия пыльцы и хорошей погоды. Я жду — шмель все ближе, — затем отшвыриваю его ладонью. Когда я поднимаю взгляд к окну, Сестры Вил там уже нет.

* * *

Я прохожу через величественную георгианскую дверь, и мне в нос ударяет спертый воздух «Глендауна». Свежий воздух и аромат лаванды мгновенно заменяются в моих легких знакомым, наполненным плохим предчувствием запахом сырости. Я иду по коридорам со скрипучими полами, и меня сопровождает скрип резиновой подошвы моих ботинок о линолеум цвета овсянки — им застелили деревянные полы, чтобы легче было отмывать блевотину, дерьмо или ошметки еды. Столовая пахнет самой собой. Расположенные недостижимо высоко окна открыты в надежде, что едкий запах запеканки рано или поздно выветрится.

Сестра Вил переместилась в свой кабинет. Это крохотная каморка шесть на шесть футов, где она каждый день в семь утра раскладывает лекарства, как разноцветные драже, в маленькие бумажные стаканчики. Она видит меня, вытирает лоб и отводит взгляд. Я проверяю, не остались ли на ладони следы от сбитого шмеля, и иду к своему кабинету. По коридору разносятся приглушенные крики из палаты С, напоминая затихающие вопли сирен.

* * *

Когда я вхожу, она уже там.

При виде меня она встает. Быстрыми движениями приглаживает волосы, сдвигает ступни: теперь закругленные мыски черных туфель на одной линии. Туфли потертые и неприглядные. Испытывая некоторый дискомфорт от ее стойки «смирно» — как у солдата, как у дитя коммунистической революции, — я едва удерживаюсь, чтобы не скомандовать: «Вольно!»

Она милая и робкая, с бледной, почти прозрачной кожей. Она уворачивается от моего взгляда и смотрит на ворот моей рубашки с тоской сироты, мечтающего о ласке. Ее глаза цвета нефрита с золотистыми крапинками широко открыты, в них застыла неуверенность. Она нервно теребит руки, ее плечи опущены.

— Здравствуй. Алекса? — спрашиваю я, бросая взгляд на серебристые часы на стене.

— Да. Здравствуйте.

— Ты пришла чуть раньше, — говорю я, — но все равно входи.

«Границы», — напоминаю я себе. Для установления доверия очень важно жестко соблюдать границы. По мнению некоторых практикующих врачей, какие-то пять минут погоды не сделают, но по опыту я знаю: строгие рамки обеспечивают безопасность пациенту — да и психиатру тоже. Я открываю дверь, ожидая, что она пройдет. Она не проходит. Я поворачиваюсь. Она стоит на месте.