Про шакалов и волков - Анна Шахова

Виктор, поправив дужку очков на носу, вывел нужную «картинку» на компьютер и застучал по клавишам. Через три минуты исчерпывающая информация о нужном господине и его спутнице была распечатана на принтере.

— Денис Димитриев. Дедим! — опередил своего подчиненного Трунов, отвечая на звонок. — А баба? Тоже из уголовки?

— Нет, родная его сестра, Екатерина Димитриева, безработная журналистка. Вполне возможно, что именно она и притащила братца за компанию — кто с ней еще пойдет? Думаю, не стоит внимания…

— Думай около юбки Асеньки, — резко прервал зама Пал-Пал. — О Дедиме буду думать я. А тут есть о чем подумать…

Катерина Димитриева, стоя рядом с братом, уже завязавшем милую беседу с каким-то надушенным фанфароном, чувствовала себя не просто не в своей тарелке, нет! Не в своем веке, стране и… наряде не в своем тоже. Ничего-то хорошего, как видно, и этот вечер ей не принесет. Вон как нормальные журналюги скачут, докучая нужным им персонам. А она? Стоит дубом и пошевелиться не может, хотя сама Гладкая проплыла рядом, как рыба мимо сети. А вот и народная актриса Солнцева раскланялась с журналистами Второго канала. Да и стареющему Комику, который в жизни выглядит брюзгливым пенсионером, выведенным на прогулку наседкой-женой, можно задать вопрос о любви к поэзии: вдруг что экстравагантное отчебучит?

Катерина потопталась, поправила ремень сумочки на плече и… лишь ближе придвинулась к Денису. «Неудачница! Ленивая, закомплексованная неудачница…» — с закипающей злобой на себя подумала Катерина…

Она просыпалась в паршивом настроении последние лет пять. Еще не открыв глаза, но уже ощутив себя вовлеченной в тягостное и бессмысленное коловращение, именуемое жизнью, порядок которой она не могла, как ни хотела, изменить, женщина констатировала: «Новый день — будь он неладен». И день, как правило, оказывался-таки неладным.

Катю Димитриеву уволили из газеты, когда ей исполнилось тридцать два, как заезженно говорится — «в пору расцвета творческих сил и женского очарования». Впрочем, ни особых талантов, ни выдающегося обаяния в сокращенном редакторе отдела писем, видно, не прозревали. Разведенная, с двенадцатилетним сыном на руках и отсутствием карьерных и личностных перспектив, Катя попала под реорганизацию, затеянную именно для выдавливания балласта из редакции и после пару лет довольствовалась ролью секретарши в одной из торговых компаний, куда ее приткнула подруга. Не обладавшую достаточной расторопностью и организованностью, меланхоличную пышку Димитриеву и здесь сократили, подсчитав все ее опоздания и прогулы. «Ну и черт бы с ним!» — с мазохистским наслаждением думала Катерина, прощаясь с пафосной приемной.

Воспоминания в голове Кати группировались как-то странно: она помнила ничего не значащие мелочи и плохо представляла, как происходили в ее жизни коренные события, например свадьба, развод, переезд на новую квартиру. Вот и работа секретарши вспоминалась Димитриевой почему-то последней поездкой в троллейбусе. Она прижимала горящий лоб к запотевшему стеклу, держа на коленях сумку с личным скарбом: фотографией сына Ваньки, великаньей чашкой на ноль-семь литра, расческой и каплями в нос.

Отступных из компании выбить Катерине не удалось, и она вдруг возроптала. Приехав к младшему брату Денису, учинила форменный бунт в своей угрюмой манерке: истерики закатывать Катя не умела. Но поставила Дедима (так звали ее брата сослуживцы и друзья) перед твердым решением: заниматься только своей профессией — писать! Или лечь и умереть голодной смертью. Единственный близкий человек, в котором Катя могла найти опору, внял отчаянию сестры и решил ситуацию так: она ищет работу по специальности, встав на биржу труда (пособие никому еще не мешало), а Дедим ежемесячно помогает суммой, достаточной для выживания двух человек в столице России. На царское вспомоществование у него не было ни денег, ни желания; Катерина и сама должна, наконец, позаботиться о себе.

«Бабе за тридцать, а она куксится, как Цветик. Хочет писать — пусть пишет. Хоть Пулитцеровскую премию получает!» — высказалась жена Дедима, рыжеволосая Лана, держа упомянутого Цветика, сына полутора лет, поперек туловища, собираясь макнуть его в наполненную ванну: мальчишка явно перестарался с живописным творчеством, измазав себя красками с макушки до пят.

Но Катя за миновавший с того разговора год не опубликовала ни одной толковой статьи. Она так и не смогла найти достойной журналистской работы: не хватало связей, характера, работоспособности. А может, и везения с талантом…

«Мне лень даже посмотреть на себя в зеркало», — думала Катерина этим утром, свешивая ноги с кровати.

— Ой, педикюр! Смехота… — хмыкнула она, воззрившись на свои ухоженные ступни. И поводила указательным пальцем по розовому большому ноготку на левой ноге: навела глянец. — Красотища, — выдохнула с удовлетворением.

Вчера она разорилась на «процедуру», так как сегодня ей предстояло МЕРОПРИЯТИЕ! Октябрь стоял сухой и теплый, потому Димитриева решила ехать в свет в босоножках, которые ей очень шли и были действительно дороги: купила когда-то на распродаже, но надевала пару раз. (Куда и надевать-то 12-сантиметровые шпильки?)

Если бы проблема решалась одними босоножками! Есть ведь еще голова, платье, макияж. «Может, ну его, мероприятие, к лешему?» — малодушно пискнула привычная мыслишка, но Катя подлую провокаторшу отогнала. Она должна схватиться за нынешний шанс — сделать большой репортаж для «Желтушки» с роскошного вечера поэзии Серебряного века, который был страшно разрекламирован. Событие под названием «Слава Цеху поэтов!» планировало привлечь не просто сливки общества, а сливки сливок — взбитых и украшенных шоколадом и экзотическими фруктами.

Срочную работу Димитриевой подарила старая знакомая, корреспондентка Зинка Правдина (с подлинной фамилией Коллонтай). Сама она свалилась с гриппом, но заверила редактора, что «опытная» Катерина сварганит репортаж в лучшем виде. Насчет лучшего вида Катя сомневалась, но прилив энтузиазма испытала, приняв предложение. Впрочем, энтузиазм иссякал на глазах.

«Нечего, нечего! Вперед — и с песней. И Дениска поддержит — с ним спокойно все пройдет и гладко. Это уж как водится», — думала журналистка, залезая под душ. Приглашение ей досталось на два лица, и она решила взять на вечер брата. Больше брать было некого. А Дедим, кстати, мог потом и с текстом помочь.

Дверь в ванную приоткрылась, и пятнадцатилетний сын Екатерины Иван, всунув губы в образовавшуюся щель, прокричал:

— Ма, я с Серегой прошвырнусь! Можно полтинник взять?

— На сигареты?! — подпустив грозности в голос, крикнула из-за пластиковой занавески Катя.

— Я все вредные привычки бросил в детстве — сколько повторять? — буркнул сын и, получив негласное одобрение матери на полтинник, ринулся в коридор. Он вытащил из лежащего на тумбочке кошелька пятидесятирублевку и, чуть помешкав, запустил руку в карман Катерининого плаща. «Всякую дрянь курит, бедолага моя», — поморщился удрученно отпрыск, вытаскивая из непрезентабельной пачки две сигареты, и выбежал из дома, хлопнув дверью…