Снегурка в постель - Мария Зайцева

Ванька, несмотря на то, что знаком с моими манерами, все же не успевает увернуться.

И падает на пол, визжа, словно поросенок.

А я вытираю окровавленный рот, подхватываю со стола нож.

Раз пошла такая пьянка, сука, режь последний огурец. Это тоже не мое авторство, если чего, это сторож наш, дядя Миша так приговаривал. Хороший мужик. Жаль, тоже спился и помер. Замерз в снегу. Под Новый год, кстати, как раз.

— Ваня, ты меня знаешь, — шиплю я, недрогнувшей рукой приставляя нож к горлу придурка. Он затихает. Потому что реально знает.

Я, вообще, тихая, как мышка. И спокойная очень.

Пока не выведут. А тогда только одно средство — связать и запереть где-нибудь.

Только так.

Наша врачиха в детдоме чего-то там диагностировала мне, какую-то неврологию, что ли. Пофиг.

Главное, что рука у меня не дрогнет. Убивать его, я, конечно, не буду. Но порезать могу. А Ванька, он такой… Крови боится сильно. И сейчас орет не столько от боли, хотя хрящ хрустнул сладко под зубами, должно быть больно, а больше от вида крови. Того и гляди, в обморок хлопнется.

— Кто тебя посылал? Говори все, придурок.

— Раньше надо было спрашивать, дура! А то нюни распустила… — хрипит он, косясь на мои окровавленные пальцы на рукояти ножа.

— Да, согласна. Овца. — Ну, тут сложно противоречить, если правда, — но ты не ответил. И еще вопрос — какого хера сам не пошел? Испугался?

— А ты как думаешь? Тебе-то проще. С твоей мордой. Могут и за малолетку принять. И за несовершеннолетнюю. А меня сто процентов на зону. А мне нельзя.

— А мне можно, значит?

— Да кто бы тебя отправил? Ты вон, и в этот раз выкрутилась! Выкрутилась же? Напела хозяину про сиротское детство…

— Не твое собачье дело, как я выкрутилась, — огрызаюсь я и убираю нож.

Ваньку я знаю, кидаться больше не будет. Его на место несложно поставить. Но на вопросы мне нужны ответы. Чтоб понимать, насколько я глубоко в жопе, и есть ли шанс выбраться.

Сажусь за стол. Бросаю нож подальше, к окну.

Хочется закурить, но я бросила это дело. Дорого выходит. А у меня пока что не то положение, чтоб удовольствие себе покупать…

— Давай, рассказывай, как подставился и меня подставил.

Ванек, кряхтя, встает, ползет сначала к раковине, расположенной прямо в комнате, умывается, смывает кровь, уныло матерясь на мое сумасшествие, а потом садится за стол с другой стороны, смотрит в окно тоскливо и прикуривает.

Выдыхает дым. И раскрывает рот.

И, по мере его рассказа, я понимаю, что совершила очередную ошибку.

Не надо мне было уходить из дома подполковника. Целее была бы. Ну, подумаешь, попользовал бы он меня еще недельку (это ты, Сашка, конечно, перегнула, высоко слишком себя оценила, но мало ли…). За недельку как раз, может, и рассосалось бы все. А сейчас…

Короче говоря, Ванька-придурок вперся.

Жестко вперся, как умеют только поверившие в себя ублюдки, решившие, что поймали удачу за хвост.

Игра, она никого до добра не доводила никогда, и примеров перед глазами — вагонище.

И то, что Ванька все же на это дело подсел, говорит только о его полной пустоголовости и отмороженности. И ни о чем больше.

А то, что я не просекла этого до сих пор, говорит о моей пустоголовости.

Ладно, Сашка, нехер плакаться. Выбираться надо.

Ванька, естественно, задолжал.

Нехило задолжал. Потому что, идиота кусок, взял бабки не у тех людей.

И теперь для того, чтоб ему скостили долг, он должен был выполнить заказ.

С чего ему предложили такой способ расплаты, спросите вы? Учитывая, что он никакой не домушник и никогда с этим не связывался, только косвенно, наводя знакомых пацанов на хорошие дома?

А я отвечу.

Ванька, не просто идиот. Он еще и пиздабол. Потому что, оказывается, долго и упорно свистел всем, какой он крутой и удачливый вор. И досвистелся.

Непонятно, почему ему поверили, хотя, не факт, что поверили, но по крайней мере, запрягли. Выставили условие. А он не мог отказаться. И ссал до ужаса сам лезть, тварь трусливая. И думал, чего сделать.

Как отбодаться. Потому что жопой чуял неладное. Залезть в богатый дом и взять какую-то флешку… Это, бля, палево какое-то. Даже такой дурак, как Ванек, понимал.

Но отдать заказ никому не мог, времени было в обрез, все, кто был на свободе, уже либо умотали из города, либо начали отмечать Новый Год за неделю. И, естественно, были в некондиции.

Короче говоря, Ванька трусил, страдал, переживал, волосы на себе рвал.

А тут я появилась. Кстати. Со своим горем. Вся погруженная в себя, не замечающая очевидного душка от тупой истории.

Надо ли говорить, насколько этот утырок был счастлив?

— Ты знал, к кому я иду?

— Нет, Сань! Не знал! Сказали, богатый дом… И все!

Я смотрю на Ваньку и понимаю, что, возможно, и не врет.

Но от этого не легче.

— И чего теперь?

— А теперь с меня спросят. Вернее, с тебя. Потому что я про тебя сказал.

— Сука ты, Ваня.

— Саш, все было бы нормально, если б ты не ступила!

Он молчит, потом добавляет, не глядя:

— Ты же понимаешь, что я не смогу молчать? Они спросят. А твой ответ, что ты в доме была и ничего не взяла… Ну, короче, это не те люди, чтоб поверить, понимаешь?

— Что за люди?

— Козловские…

И после этого я, еще на что-то надеявшаяся, понимаю, что все. Вот просто все.

Козловские, люди страшного мужика с тупым и стремным погонялом «Козел», кстати, нифига не погонялом, а реально его фамилией, были самыми отмороженными тварями, которых весь город знал.

Я смотрю на Ваньку, понимая, что все разговоры о том, что он тупое недальновидное чмо, и что, если он думает, будто, сдав меня, не доиграется до отрывания яиц… Все эти разговоры — пустая трата времени. И надо валить. Вот прямо сейчас.

Я встаю. И иду на выход.

— Сашк… Ты прости меня, а?

Ванек сидит за столом, вид у него на редкость пришибленный и жалкий. Но я не собираюсь это оценивать и за него переживать. Наше прошлое он растоптал своим тупым поступком. Меня подставил под самых страшных чертей города. И жалеть его? Да пошел он!

Я даже не смотрю на него, когда выхожу за дверь. Хлопнув ею напоследок от души так, что сверху сыплются тараканы.

Выхожу на улицу. Задыхаюсь от морозного вкусного воздуха.

Новый Год, так интересно начавшийся, продолжается привычной жопой. Вернее, не привычной. А гораздо, гораздо более глубокой, чем до этого.