По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц

Был уже почти вечер. На белом мостике на гати мы встретили мать с Мартечкой, спешивших к нам из Деречина, чтобы воссоединиться с нами. Мы узнали, что отец жив — и «невредим» — в деречинской тюрьме. Мать, отправив няню обратно в Лобзов, заявила о своем праве воссоединиться с детьми. Итак, мы все вчетвером пошли дальше по дороге, которая вела нас к отцу. Мать в третий раз за день преодолевала расстояние между городом и поместьем. Когда мы шли по картофельному полю, я попросил разрешения на минуту остановиться. Разрешение было дано, и я смог облегчиться. Так, очень приземленно панич распрощался со своим наследством.

Тем же вечером в деречинской тюрьме состоялось воссоединение семьи. Для матери, смертельно уставшей и почти радостной, это был «счастливый конец долгого дня». Так закончилась среда 20 сентября 1939 года. Для меня и сегодня, 69 лет спустя, самый длинный день моей жизни.

Мои родители получили соседние усадьбы Котчин и Лобзов от тетушек, старых дев, Хелены и Марыни Полюбиньских в 1926 году. Тетушки унаследовали имения в конце XIX века: две усадьбы с фермами, в общей сложности пять-шесть тысяч акров, с лесом, пастбищем и пахотной землей, — и все это в плачевном состоянии. Потом имения еще пострадали во время Первой мировой войны: господский дом в Котчине сгорел, уцелела только часовня и одна основательная хозяйственная постройка. После войны дела шли только хуже, к этому приложили руку два подряд бесчестных управляющих. Они истребили леса и нещадно эксплуатировали фермы ради собственной выгоды.

В начале 1920-х после польско-советской войны разорение было неизбежно: господский дом Лобзова дошел до состояния, при котором практически не подлежал восстановлению: фермы и хозяйственные постройки обветшали, скот практически отсутствовал, и поместье было обременено долгами, превышавшими платежеспособность всего предприятия. Хелену и Марыню Полюбиньских фактически ожидало банкротство, причем они были не в состоянии даже выплатить то, что задолжали жителям двух окрестных деревень.

В этот критический момент сестры обратились к моим родителям с предложением. Гедройцы наследуют Лобзов и Котчин на правах совместных наследников при условии, что сделают все возможное, чтобы спасти столько, сколько представляется разумным.

Когда в 1919 году было объявлено о помолвке моих родителей, тетушки Хела и Марыня хором сказали: «Tadzio perłę wziął».[6] Речь шла не только о личных качествах Ани, тетушкам была известна Анина биография. Им также был известен и послужной список Тадзио, талантливого руководителя, высокопрофессионального адвоката, но прежде всего человека, способного идти на оправданный риск. Не остались незамеченными и его обширные связи с нарождающейся польской администрацией. Молодая пара, как им казалось, идеально подходила для той грандиозной задачи, которая была ей предназначена.

Ниоткуда не следовало, что родители согласятся принять наследство. Трудности были неимоверны, да и риск не меньше. И тем не менее, после долгих размышлений, Тадзио и Аня решились его принять. Мать часто говорила со мной об этом переломном моменте в их жизни и о причинах их решения. На самом базовом уровне новые хозяева обеспечивали себе и своим детям образ жизни, который в те времена ценился очень высоко. С другой стороны, они прекрасно понимали, какую социально-политическую роль могло бы играть крупное поместье в крае, обязанном своим печальным состоянием не только войне и отсталости имперской России, но и безответственности польско-литовских землевладельцев. С точки зрения экономики эта роль выражалась в том вкладе, который могло бы внести эффективно управляемое крупное сельскохозяйственное угодье в возрождение отсталого сельского хозяйства, опиравшегося исключительно на мелкие земельные хозяйства. И наконец, они ощущали ответственность за историческое наследие. Красивый господский дом Лобзова обладал архитектурной ценностью; в нем хранился важный архив, недурная коллекция семейных портретов, великолепное серебро Полюбиньских и многое другое. Коротко говоря, решение принять Лобзов со всеми его проблемами означало намерение сыграть конструктивную роль.

Лесов у поместья уже не оставалось. Полагаю, что они были не проданы, а захвачены государством, потому что вскоре Тадзио начал готовить судебное дело об их возвращении. Однако их отсутствие означало снижение необходимых капиталовложений. Весь проект целиком зависел прежде всего от личной кредитной надежности Тадзио, в меньшей степени от продажи какого-то количества фермерских угодий. Сочетание репутации отца, его личной способности зарабатывать и денег, полученных от продажи, обеспечили экономическую эффективность предприятия. Новое управление началось с выплат задержанных жалований, что немедленно вызвало расположение соседей.

Главной резиденцией избрали Лобзов, а территорию Котчинской усадьбы продали, и таким образом Котчин был низведен до одной из ферм. Лобзовская ферма должна была стать центром предприятия, предполагалось заниматься смешанным сельским хозяйством, наиболее подходящим при этой почве, географическом положении и климате. Основной тягловой силой были избраны лошади, наряду с ними должна была использоваться самая лучшая техника, существовавшая на тот момент. Явная избыточность мощностей техники предполагает, что учитывались потребности соседних деревень, у обитателей которых средств на ее приобретение не было.

Развернулось обширное строительство служебных построек из местного материала — камня и дерева. Расположение построек было тщательно спланировано, причем особое внимание уделялось таким удобствам, как мощеные дороги и канализация. Строительство сопровождалось наймом слуг и работников на ферме, поэтапным приобретением лошадей и другого скота, и наконец, длительной и затратной реставрацией самого особняка.

В 1926 году, приехав в поместье, Тадзио и Аня столкнулись с феодальными традициями этого захолустья. Здесь была принята холопская почтительность, в том числе целование руки хозяину, строгое следование старым формам обращений (Księżna Pani, или «пани княгиня»), приходской священник в облачении ожидал обитателей особняка, чтобы начать воскресную мессу, и т. д. Мой покойный друг Ясь Зданьский рассказывал мне, что его отец — типичный пан XIX века — обычно во время службы сидел в исповедальне, откуда во время проповеди доносился отчетливый храп, потом ворчание, сопровождавшее его пробуждение, и наконец, властное: «Что?» В ответ на это проповедник коротко излагал содержание всего сказанного. Что же до почтительности, Ясь вспоминал, что его собственный управляющий просил у него прощения каждый раз, когда Ясь спотыкался о камень или просто неровность во время их обходов с инспекцией. А Ясь часто спотыкался.

Спешу добавить, что в 1926 году в Лобзове у Полюбиньских до такого не доходило. К тому же эти нелепые обычаи имели и юмористическую сторону. Так, например, деречинский аптекарь дал одной из моих тетушек предписание: «Таблетку положить на светлейший язык и проглотить…»

Мои родители были либералами с широким кругозором и стремились покончить с отжившими век условностями, но им приходилось в срочном порядке что-то делать с недоверием к поместью со стороны деревень. А это было гораздо сложнее. Мои родители знали, что судить их будут по делам их, а не по словам, что деревенские будут следить за каждым их шагом и что от них ожидают последовательности и преданности делу.