Последний переход - Всеволод Глуховцев

– Заходи, – чуть заплетающимся языком выговорил капитан и пропустил командира к себе.

Впрочем, ничего капитанского сейчас в особисте не было. Расстёгнутый воротник, рубашка без погон, скособоченный галстук, светлые волосы растрёпаны, глаза воспалены… «Пьян», – понял командир и как-то сразу понял, отчего тот пьян.

И это понимание накрыло подполковника такой тёмной, глухой и беспросветной тоской, от которой никакого спасения, и никакая водка, никакой коньяк…

– Понял, значит, – хмельно усмехнулся капитан.

– Чего ж не понять, – подполковник присел к столу, снял фуражку. – Сведения точные?

Вопрос пустой, и командир сам это знал. Спросил от тоски. Капитан тоже знал это, он усмехнулся вторично.

– Вчера запросил лабораторию. – Он сел. – Сегодня получил ответ. Предположения мои, узы, подтвердились.

– «Седьмое небо»?

– Да.

На несколько секунд повисла пауза. Командир взял из письменного прибора карандаш, стал бессмысленно вертеть его в пальцах.

– Выпьешь? – запросто предложил особист.

– Нет. – Подполковник мотнул головой. – Гастрит, зараза… Обострение, что ли.

– А-а, – с сочувствием протянул капитан. – А я смотрю, что-то ты похудел. Заметно.

– Ну а с чего жиреть-то! – с. неожиданной злобой сказал командир. – То нельзя, это нельзя… Одни каши жру, как младенец какой сраный… чтоб его!

Карандаш громко хрустнул. Командир удивлённо посмотрел на обломки, понял, что сломал хрупкий предмет и устыдился.

– Извини. – Он бросил обломки в урну.

– Да чего там. – Особист махнул рукой. – Ясно всё… Ну а я тогда, с твоего позволения…

– Давай.

Капитан вынул из сейфа бутылку, стакан, налил.

– Ух-х, – выдохнул он. – Хотелось бы сказать, да нечего…

И запрокинул стакан.

После этого он долго нюхал корку чёрного хлеба, глаза покраснели. Подполковник же стал смотреть на голую стену, потекли вялые мысли о том, что, может, удастся слинять в госпиталь, там отлежаться, благо повод есть…

– Что ты предпринял? – спросил он, не глядя на капитана.

– Что и всегда, – ответил скучный голос. – Сообщил своему начальству. Теперь, думаю, надо ждать варягов.

– Замаскированных?

– Ну конечно.

– Ясно. Всё на этом?

– А что ещё остаётся?..

– М-да, – Подполковник взглянул на капитана. – Не пей больше. Заметно.

– Знаю. – Капитан откусил полкорки. – А почему ты спросил: всё, мол, на этом?

– А что, не всё?

Капитан пожал плечами.

– Да нет, всё, – и увёл взгляд.

Командир не пожелал знать, чего там темнит особист. И без того тошно.

– Ладно, – сказал он. – Закрывай свою лавочку, и идём по домам.

…Этому не было названия. Можно сказать, что это было невыразимо прекрасно. Теплый, неуловимый для глаз свет, куда более нежный и утонченный, чем солнечный, – он сам был целым миром, бесконечным и безграничным. И оттого, что он есть, сердце обмирало и хотелось плакать от счастья…

Впрочем, какое-то название все же было. Правда, оно никак не вспоминалось. Что-то очень знакомое, много раз слышанное и читанное, оно крутилось, крутилось рядом, но так и не вспоминалось. А кроме того, в этот дивный и счастливый свет вкралось какое-то недоразумение. Что-то стало не так в чудесной бесконечности, а что – никак не угадывалось, только раздражало…. Но вот зазвучало отчетливее и наконец оформилось в дребезжание, издалека идущее сюда, ближе, ближе….

Егор проснулся.

И понял, что это звонит телефон.

Он понял это ещё с закрытыми глазами. Открыл – и увидел знакомый потолок над собой. «Побелить бы…» – рассеянно подумал он.

Телефон упорно звонил. Егор протянул руку, взял трубку:

– Слушаю, – сказал хрипловатым со сна голосом.

– Дрыхнешь долго, князь! – радостно заорали на другом конце провода.

Это был Пашка Забелин – старый, еще со школы, друг.

Прокашливаясь, Егор покосился на часы. Будильник показывал 8.20.

– Пусть пролетарии встают с зарей, – ответил он.

Пашка там, у себя, громко захохотал:

– Кто рано встает, тому Бог подает! А ты, блин, так все на свете проспишь.

– Все не просплю, – буркнул Егор. – Ладно, ты чего в такую рань трезвонишь, война началась?

– Ну, скажем, не война, а поход! Труба зовет! Трум-турум-турум!

– Слушай, трубадур, – сказал Егор с неудовольствием. – Ты опять за свое. Я же тебе сто раз говорил…

– Э, нет, нет! – Пашка даже слушать не захотел. – Это я тебе сто раз говорил, что я тебя, байбака, из твоей норы вытащу, и я вытащу…

Егор ожесточенно заспорил, но попытка переговорить Пашку оказалась бесполезной. Он какое-то время пытался пререкаться, потом понял, что ничего из этого не выйдет, плюнул – и рявкнул в трубку:

– Ладно, черт с тобой!

– А! – Пашка ничуть не обиделся. – Значит, согласен?

– Хрен с тобой, согласен.

– Ну вот, слышу слова не мальчика, но мужа. Теперь можно к делу переходить. Слушай сюда, даю вводную…

И дал. Подробно перечислил все необходимое, затем заставил повторить. Егор вновь обложил настырного благодетеля последними словами, но Пашку пронять этим было невозможно, и он отстал лишь после того, как убедился, что дружок его все усвоил.

– Ну вот, я вижу, рядовой, что вы начинаете стараться, – похвалил он. – Вольно, расслабиться… Значит, все по плану, ровно в семнадцать ноль-ноль я у тебя. Будь готов! Ну, все, князь, отбой!

Егор только вздохнул, положив трубку.

Почему Пашка называл его Егором, понятно: Егор, Георгий, Юрий, Жора – всё это варианты одного и того же имени. С князем тоже дело простое – от фамилии. Георгий Сергеевич Княженцев, просим любить и жаловать. Дело же, из-за которого он был разбужен в такую рань, состояло в следующем: Павел Забелин был ярым туристом, настолько ярым, что просто не понимал, как это можно быть равнодушным к путешествиям. Георгия же почти невозможно было вытащить даже на дачу. Пашка давно грозился, что, дескать, когда-нибудь он обязательно приобщит Княженцева к «экстремальному отдыху», Егор несколько сезонов успешно отбрыкивался, но вот этим летом Пашка решительно заявил, что уж теперь-то Жорке не отвертеться, и никуда он не денется, и пойдет в поход как миленький… Егор прибегнул к своим обычным аргументам.