Лиходолье - Елена Самойлова

Неширокая желтовато-бурая дорога вывела нас к пологому спуску, по которому можно было сойти вниз, не рискуя покатиться кубарем, но и то пришлось одной рукой упирать посох в утоптанную глину, а другой хвататься за Искру, чтобы не споткнуться. Село Овражье, расположившееся в тенистом уголке котлована, состояло всего из шести изб, возвышающихся над высокими луговыми травами на крепких столбах. Как объяснил харлекин, когда я задала ему вопрос о «курьих ножках», столбы, приподнимающие дом, необходимы, чтобы первый этаж не заливало во время весеннего паводка. И дело вовсе не в подземных ключах, когда-то питавших озеро, а в тающем снеге, которого по зиме наметает в деревеньку прилично, несмотря на лес, дающий неплохую защиту от ветров.

– Интересно, а зачем людям вообще было осушать озеро? – поинтересовалась я вслух, все еще держа левую руку на сгибе локтя харлекина и стараясь по возможности не слишком крутить головой. Искра лишь неопределенно хмыкнул и накрыл мои пальцы свободной ладонью.

– Кто знает. Наемные работники – люди подневольные. Им приказали, они и сделали и, скорее всего, даже не поинтересовались, ради чего. – Харлекин наставительно поднял кверху указательный палец. – А все потому, что простой люд слишком привык подчиняться решениям господ в бобровых шапках и шитых золотом камзолах.

– Не паясничай. – Я легонько сжала пальцы, лежащие на его руке.

– Почему нет? – Искра улыбнулся, а потом осторожно поцеловал меня в щеку и бережно поправил повязку на моем лице. – О, мы не успели даже к забору подойти, а нас уже встречают.

И в самом деле – до шаткого плетня, способного уберечь разве что от волков, оставалось еще шагов двадцать, а у приоткрытых ворот уже теснились полдесятка человек, странно худых, с небольшими колунами за поясом. Сквозь полотняную ленту я заметила вокруг людей лишь призрачную, почти бесцветную дымку, какая встречается у тех, кто находится на грани жизни и смерти. У неизлечимо больных или раненых, стоящих одной ногой в могиле. Именно в такую туманную пелену за несколько дней до смерти превратилось ярчайшее сияние лирхи Ровины, когда она выгорала изнутри от тяжкой легочной болезни, обостренной ледяными зимними сквозняками. Может, в этой деревне люди тоже больны, вот и встречают неласково любых гостей, стремясь отворотить куда подальше от ставшего гиблым места?

– Вы кто такие будете? – поинтересовался высокий, но сильно ссутулившийся мужчина, не снимающий ладони с висящего на поясе небольшого топорика на короткой резной ручке. Я видела такие «игрушки» в таборе, когда в день зимнего солнцеворота ромалийцы соревновались друг с другом в силе и ловкости, стараясь попасть с тридцати шагов в фальшивую монетку, прибитую к толстенному бревну. И ведь попадали, да так часто и точно, что одной монеты на всех желающих попросту не хватало, приходилось целую горсть заготавливать. – Зачем пришли?

– Путники мы. – Голос у Искры звучал ровно и чуть небрежно, но рука, за которую я цеплялась, изображая слепую, напряглась и одеревенела. – К южному тракту идем, хотим присоединиться к торговому каравану. Говорят, платят там хорошо.

– Кому хорошо, а кому и не очень, – хмыкнул «старшина», с трудом расправляя плечи и делая шаг вперед. Ростом он оказался почти вровень с харлекином, но в отличие от широкоплечего и крепко сбитого оборотня был болезненно худым и тощим. Когда-то яркая, а ныне выцветшая до невразумительного коричневого цвета рубаха висела на нем, как мешок на пугале, широкий кожаный ремень оказался обернутым вокруг пояса почти в два раза, да и в целом казалось, будто бы на мужчине надета одежда с чужого плеча, куда как более крепкого и упитанного. – Сомневаюсь я, что в обозе нужен разбойник да слепая девка, там и честных здоровых людей не всякий раз возьмут. И не тянись к мечу, молодец, до чужих дел мне интереса нет. К нам с чего пожаловали?

– Отдохнуть и завтра утром пойти своей дорогой, – негромко ответил Искра, осторожно приобнимая меня за плечо и притягивая к теплому твердому боку. – Женка моя совсем устала, тяжело ей, слепой, на дороге, пусть даже с провожатым. Пустит кто нас на ночь или нам под елкой от студеной ночи укрываться?

– А вот сейчас узнаем.

Я вздрогнула, услышав у себя за спиной высокий женский голос, и едва успела зажмуриться, как чьи-то пальцы грубо сдернули с моего лица повязку, неосторожно зацепив одну из тонких косичек, кое-как собранных лентой на затылке. Слепота обрушилась резко и неотвратимо, как будто кто-то захлопнул в моей голове ставни, отрезавшие от яркого солнечного света. Я неловко качнулась, ощупью ухватилась за Искров пояс мгновенно вспотевшей ладонью и едва удержалась, чтобы не обернуться и не окинуть шассьим взглядом ту, что умудрилась неслышно подобраться со спины даже к харлекину.

– Гляди-ка, и вправду слепая, – произнес тот же самый женский голос, и моего подбородка осторожно, едва ощутимо, коснулась холодная, будто неживая ладонь. – А так уверенно по дорожке спускалась, будто зрячая.

– Провожатый хороший, – отозвалась я, отодвигаясь прочь от неприятного прикосновения. – Верни ленту, не хочу пугать людей пустым взглядом.

– Нас не испугаешь, милая. – Голос насмешливо взлетел, став неприятно тонким, чуть визгливым, режущим слух. – Мы честных людей не боимся, а уж слепых и подавно. Но вот скрытничающих, прячущих глаза за повязкой опасаемся. Так что если не хочется под елкой мерзнуть – будь добра ходить как есть.

Я молча кивнула, стиснула пальцы на Искровом локте и неуверенно шагнула вперед, на краткое мгновение ощутив на лице прикосновение влажного, прохладного тумана. Пахло речной тиной, болотом и камышами – наверняка не все озеро осушили до конца и где-нибудь посреди высокой жесткой травы до сих пор скрывается небольшой прудик, оставшийся на месте глубокого омута, илистой чаши, которую ромалийцы называли «русалочьей постелью».

– Ночевать у нас будете, – раздался уже однажды услышанный голос худого мужика с топориком на поясе. – Вы на дочку мою не держите обиды – время сейчас нелегкое, неспокойное. Вот и одергивает она каждого встречного-поперечного, что к нам в Овражье заглядывает.

– Везде сейчас нелегко, а спокойствия даже в Новограде не сыщется, – усмехнулся Искра, ловко поддерживая меня за пояс, когда я неловко споткнулась о вывернутый из земли камешек, больно ушибив большой палец на ноге даже сквозь крепкий башмачок. – Но со слепых там повязки среди бела дня не снимают.

– Нечисть там тоже не у всякого двора встречается, – в тон ответила девушка, а потом сунула мне в ладонь скомканную, чуть влажную от пота полотняную ленту. – Ты не подумай, чужого мне не надо, но вот за свое я буду драться. И не важно, с человеком или с нечистью. Понятно?

– Отчего же не понять, – легко согласилась я. – Своя рубашка ближе к телу.

– Вот и умница. – В голосе девушки послышалась усмешка. – Тогда добро пожаловать, раз пришли. Людям здесь всегда рады.

Тихо стукнулись, закрываясь, створки ворот за нашими спинами, и только тогда я осознала, какая же в деревне стоит тишина. Не мертвая, навроде той, что я слышала в Загряде, когда все звуки будто отсекаются, другая, но все равно неправильная. Птичьи трели доносились еле-еле, как через плотное стеганое одеяло, людские голоса звучали тише, приглушенней, чем у забора. Единственный звук, раздающийся звонко и чисто, – журчание воды где-то неподалеку. Громкое и уверенное – словно бойкий ручеек пробивается из земли чистым студеным ключом, переливается по узкому неглубокому руслу, скатывается по небольшим камушкам-порожкам…