Январь - Канила Дозловски

меня сразу (ещё б, в такой комнатушке), но немного продолжили говорить по инерции – дорогой, папа тебе хочет кое-что рассказать. – сказала мама и вышла.

Отец сел на стул, я устроился на кровати прямо перед ним. Вид у него был, мягко говоря, странный. Ещё когда мы жили дома, всё было по-старому, папа всегда был одет с иголочки и даже здесь старался соблюдать опрятный внешний вид. Сейчас же он был в какой-то серой (в прямом смысле – серого цвета) одежде, абсолютно бесформенной. Рядом, у ног его стояла огромная сумка вроде той, что носят на вокзалах торгаши и торговки.

-Послушай … – ему было определённо очень неудобно говорить, он постоянно отводил глаза в сторону, хотя сам всегда учил этого не делать. – … я должен буду отлучиться на некоторое время … Это по работе, можно сказать.

–Тебя в экспедицию отправляют или что-то такое? – сказал я.

–Что-то такое, да.

–Надолго? – я старался сохранять оптимизм.

–На три года точно. Может до шести придётся задержаться.

–Что?! Вы с ума сошли что ли с этой работой?! – конечно, я был в ужасе. Сколько ещё терпеть от этой работы? Почему в школу нельзя учителем пойти? Тоже ведь работа.

–Да, … я понимаю, но тут подписано уже всё. Я имею в виду, ничего уже не подпишешь.

–А нам нельзя поехать с тобой? – слёзы уже наворачивались у меня на глазах.

–Нет … Боюсь, что нет. Вы, наверное, сможете приезжать через какое-то время.

Мы молчали несколько минут. Потом он встал и сказал:

-Да. Пора уже. Не переживай сильно. Время быстро пролетит. Ты подрастёшь, я вернусь, и будет всё как раньше.

–Как раньше уже не будет.

Он поднял с пола сумку и вышел. Вот и всё. Просто вышел и исчез.

Всю следующую ночь я не спал. Я рыдал, как ребенок. Хотя в чём тут дело? Я ведь и есть ребёнок. Но с этим всем уже так не чувствовалось. Как будто не совсем, как будто я не такой же ребёнок, как раньше. Что же с этим стало?

Дни сменяли ночи, но ни погода ни мой распорядок дня принципиально не менялись. Каждое утро я поднимался с кровати без какого-либо желания, с таким же отсутствие аппетита завтракал и отправлялся уже один к гаражам, где Слава всегда примерно в одно время прогревал машину и, переступая с ноги на ногу, курил, прогревая себя самого. Мама выходила из дома ещё раньше, она теперь сменила охрану уюта, на охрану одежды в каком-то гардеробе. Сказать, что она изменилась, – ничего не сказать: сильно похудела, белоснежная кожа пожелтела, а улыбающиеся глаза тускнели день ото дня и совсем лишились былой жизнерадостности.

Зато Слава всегда был рад моему приходу, он улыбался, махал мне рукой и приветствовал, увидев меня из-за угла за десяток метров. В машине мы не часто разговаривали, но иногда Слава рассказывал армейские истории, чем напоминал мне другого петербургского соседа. В машине всегда пахло сигаретами и лимоном, кожуру которого Слава жевал, чтобы перебить запах перед приездом в школу. В тот день мы ехали необычным путём.

-Надо в мастерскую показаться, – сказал он, доставая из пакета на кресле лимонную корку, – там что-то под капотом жжжжухает, – Слава посмотрел на меня – ну, дребезжит, знаешь?

Я кивнул, хотя совсем не понимал, как он отличает какое-то дополнительное неправильное "жжжжуханье" от непрекращающегося шума гаек и болтов во время движения этой рухляди, этого гроба на колёсах.

-А ты давно куришь, Слав?

–Лет с твоих, наверное. Вредно говорят, правда, но меня отче приучил, а в те времена ещё не знали, что вредно, а что нет. А теперь уж бросать вредно. Да я и не верю во всё это, – он поднял вверх указательный палец, словно вывел выдающуюся идею – кто от природы хлюпенький-хиленький, тому и дышать опасно, а мне-то что.

– Дай сигарету.

–Что? – Слава немало удивился.

–Сигарету. Дай. Пожалуйста. – я повторил с дополнительным упором на каждое слово.

Он немало удивился и во второй раз. Придерживая руль одной рукой, Слава достал из внутреннего кармана пачку, которая даже на расстоянии, с приоткрытыми окнами источала ядрёный запах табака, и протянул мне одну белую палочку. Я видел не раз, как мой сосед курил, и попытался таким же образом положить эту палочку между указательного и безымянного пальцев, но, конечно, со стороны это выглядело неуклюже. Слава подал мне тяжелую синего цвета, с оттиснутым на металле рисунком корабля и надписью "ЗА ОТЕЧЕСТВО" зажигалку.

Мамочка моя! Что дальше со мной творилось – настоящее сумасшествие. Я тысячу или несколько тысяч раз вспомнил в ту первую секунду после поджигания сигареты завет моего отца – всегда резко отказывать на предложение покурить. Яд табачного дыма по-настоящему отравил непривыкшее сознание ребенка, и, если бы рядом никого не было, в уверенности могу сказать – всё закончилось бы обмороком. Хорошо, что рядом был Слава, он не теряя ни минуты, забрал у меня изо рта сигарету, аккуратно двумя пальцами потушил и вложил её обратно в пачку. Он посмотрел на меня с полминуты жалеющими глазами, тяжело вздохнул:

-Не надо тебе это … правду всё-таки говорят, что вредно. – Слава похлопал меня по плечу, а я отвернулся и в странном состоянии полужизни пустым взглядом уткнулся в дорогу.

Она казалась бесконечной, она была выраженно контрастной – черная полоса асфальта, окруженная двумя бесконечными белыми пространствами снега слева и справа, ни домика, ни деревца, ни даже дорожной разметки, которая могла бы оттенять этот мертвый пейзаж или придавать ему объём.

Грохот машины мои уши перестали слышать, ровно как и Славины байки о том, как он гулял на проводах в армию. Всё оказалось в тумане на заднем плане эхом. Вспомнилось заново всё: человек в черном пальто, постучавшийся в дверь, письмо, которое он передал отцу. Их с мамой долгий разговор. И её и его слёзы. Моя болезнь, наш отъезд из моего города. Эта треклятая нефть, эта жилплощадь, тот сосед, этот сосед. Неприкрытые школьные идиоты, несравнимые с моими гимназистами, но постоянно невольно сравниваемые. Гаражи, фонари, дорога…

Катастрофа.

-Еёё…тв....мать!!! Ты что творишь!!! Господи помилуй!!

Нас начало бросать в разные стороны, сигареты рассыпались, смешались с лимонными корками, которые тоже рассыпались. Дверь одна открылась, потом сильно захлопнулась, зеркало заднего вида осколками осыпало нас. По лобовому стеклу резко, как ящерица в траве, пробежала трещина, а по Славиному лицу