День опричника - Владимир Сорокин

Снимает Поярок заслонку» берут наши ухваты печные, кочергу, да ими из печи на свет Божий и вытягивают столбового с супругою, Обоя в саже поизмазались, упираются. Столбовому сразу руки вяжем, в рот — кляп — И под локти — на двор. А жену… с женой по-веселому обойтись придется. Положено так. Притягивают ее веревками к столу разделочному, мясному. Хороша жена у Ивана Ивановича: стройна телом, лепа лицом, сисяста, жопаста, порывиста. Но сперва — столбовой. Все валим из дому на двор. Там уж ждут-стоят Зябель и Крепло с метлами, а Нагул с веревкой намыленной. Волокут опричники столбового за ноги от крыльца до ворот в последний путь, Зябель с Креп-лом за ним метлами след заметают, чтоб следов супротивника Делу Государеву в России не осталось. На ворота уж Нагул влез, ловко веревку пристраивает, не впервой врагов России вешать. Встаем все под ворота, поднимаем столбового на руках своих:

— Слово и дело!

Миг — и закачался Иван Иванович в петле, задергался, захрипел, засопел, запердел прощальным пропердом. Снимаем шапки, крестимся. Надеваем. Ждем, покуда из столбового дух изыдет.

Треть дела сделано. Теперь — жена. Возвращаемся в дом.

— Не до смерти! — как всегда, предупреждает голос Бати.

— Ясное дело. Батя!

И дело это — страстное, нам очень нужное. От него силы на одоление врагов государства Российского прибавляется. И в деле этом сочном своя обстоятельность требуется. По старшинству надобно начинать и кончать. А стало быть — я первый. Бьется вдовица уже покойного Ивана Ивановича на столе, кричит да стонет. Срываю с нее платье, срываю исподнее кружевное, затейливое. Заламывают Поярок с Сиволаем ей ноги белые, гладкие, холеные, держат на весу. Люблю я ноги у баб, особливо ляжки да пальцы. У жены Ивана Ивановича ляжки бледные, с прохладцей, а пальчики на ногах нежные, складные, с ноготками холеными, розовым лаком покрытыми. Дергаются бессильные ноги ее в сильных руках опричных, а пальчики от напряжения и страху дрожат мелкой дрожью, топорщатся. Знают Поярок с Сиволаем слабости мои — вот и задрожала ступня женская нежная у моего рта, и забираю я в губы дрожащие пальчики, а сам запускаю в лоно ее лысого хоря своего.

Сладко!

Как живой розовый поросеночек на вертеле раскаленном, вздрагивает и взвизгивает вдовица. Впиваюсь я зубами в ступню ее. Визжит она и бьется на столе. А я обстоятельно и неуклонно сочное дело вершу.

— Гойда! Гойда! — бормочут опричники, отворачиваясь.

Важное дело.

Нужное дело.

Хорошее дело.

Без этого дела наезд все одно, что конь без наездника… без узды… конь белый, конь… красивый… умный… завороженный… конь… нежный конь-огонь… сладкий… сахарный конек без наездника… и без узды… бес узды… с бесом белым… с бесом сладким… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды… даляко ли до пя-а-а-а-а-а-аааааазды-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!

Сладко оставлять семя свое в лоне жены врага государства.

Слаще, чем рубить головы самим врагам.

Вываливаются нежные пальчики вдовицы у меня изо рта.

Цветные радуги плывут перед глазами.

Уступаю место Посохе. Уд его со вшитым речным жемчугом палице Ильи Муромца подобен.

Оха-ха… жарко натоплено у столбового. Выхожу из дома на крыльцо, сажусь на лавку. Детишек уж увезли. От скотника побитого-подрезанного на снегу только кровавые брызги остались. Стрельцы топчутся вокруг ворот с повешенным, разглядывают. Достаю пачку «Родины», закуриваю. Борюсь я с этой привычкой дурной, басурманской. Хоть и сократил число сигарет до семи в сутки, а бросить окончательно — силы нет. Отец Паисий отмаливал, велел покаянный канон читать. Не помогло… Стелется дымок по ветерку морозному. Солнце все так же сияет, со снегом перемигивается. Люблю зиму. Мороз голову прочищает, кровь бодрит. Зимой в России дела государственные быстрей вершатся, спорятся.

Выходит Посоха на крыльцо: губищи раскатаны, чуть слюна не капает, глаза осовелые, уд свой багровый, натруженный никак в ширинку не заправит. Стоит раскорякой, оправляется. Из-под кафтана книжка вываливается. Поднимаю. Открываю — «Заветные сказки». Читаю зачин вступительный:

В те стародавние времена на Руси Святой ножей не было, посему мужики говядину хуями разрубали.

А книжонка — зачитана до дыр, замусолена, чуть сало со страниц не капает.

— Что ж ты читаешь, охальник? — шлепаю Посоху книгой по лбу. — Батя увидит — из опричнины турнет тебя!

— Прости, Комяга, бес попутал, — бормочет Посоха.

— По ножу ходишь, дура! Это ж похабень крамольная. За такие книжки Печатный Приказ чистили. Ты там ее подцепил?

— Меня в ту пору в опричнине еще не было. У воеводы того самого в доме и притырил. Нечистый в бок толкнул.

— Пойми, дурак, мы же охранная стая. Должны ум держать в холоде, а сердце в чистоте.

— Понимаю, понимаю… — Посоха скучающе чешет под шапкой свои чернявые волосы.

— Государь ведь слов бранных не терпит.

— Знаю.

— А знаешь — сожги книгу похабную.

— Сожгу, Комяга, вот те крест… — он размашисто крестится, пряча книжку.

Выходят Нагул и Охлоп. Покуда дверь за ними затворяется, слышу стоны вдовы столбового.

— Хороша стервь! — Охлоп сплевывает, заламывает на затылок мурмолку.

— Не укатают ее до смерти? — спрашиваю, гася окурок о скамью.

— Не, не должны… — широколицый улыбчивый Нагул сморкается в кем-то любовно расшитый белый платок.

Вскоре появляется Зябель. После круговухи он всегда взволнован и многословен. Зябель, как и я, с высшим образованием, университетский.

— Все-таки как славно сокрушать врагов России! — бормочет он, доставая пачку «Родины» без фильтра. — Чингисхан говорил, что самое большое удовольствие на свете — побеждать врагов, разорять их имущество, ездить на их лошадях и любить их жен. Мудрый был человек!

В пачку «Родины» лезут пальцы Нагула, Охлопа и Зябеля. Достаю свою огниво фасонное, холодного огня, даю им прикурить:

— Что-то вы все на чертово зелье подсели. Знаете, что табак навеки проклят на семи камнях святых?

— Знаем, Комяга, — усмехается Нагул, затягиваясь.

— Сатане кадите, опричники. Дьявол научил людей курить табак, дабы люди воскурения делали ему. Каждая сигарета — фимиам во славу нечистого.

— А мне один расстрига говорил: кто курит табачок, тот Христов мужичок, — возражает Охлоп.

— А у нас в полку сотник повторял всегда: «Копченое мясо дольше хранится», — вздыхает Посоха и тоже берет сигарету.

— Дураки вы стоеросовые! Государь наш не курит, — говорю им. — Батя тоже бросил. Надо и нам чистоту легких блюсти. И уст.

Молча курят, слушая.