Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика - Юрген Хабермас

нас на сей раз не интересует. Но для социальных наук политическое понятие публичной сферы таким образом было встроено в более широкий социально-структурный контекст. До этого термин утратил строгость употребления, поскольку оказался в понятийном поле, связанном с «общественным мнением», которое со времен Лазарсфельда25 понималось демоскопически. Теперь же публичная сфера может быть рассмотрена с точки зрения ее функционального вклада в интеграцию общества и, в особенности, в политическую интеграцию граждан26. Хотя я осознаю, что для конституционных режимов публичная сфера – это социальный феномен, который выходит далеко за рамки функционального вклада в формирование демократической воли в конституционных режимах27, позднее я рассматривал этот феномен и с точки зрения политической теории28. В предлагаемом тексте я отталкиваюсь от функции, которую выполняет публичная сфера для сохранения поддержания совместной демократической жизни (des demokratischen Gemeinwesens).

Сначала я рассмотрю отношения между нормативной и эмпирической теорией (1), затем объясню, как мы должны понимать демократический процесс с точки зрения делиберативной политики после его институционализации в условиях индивидуалистического и плюралистического общества (2), и, наконец, напомню о необходимых условиях стабильности, которые маловероятны в подверженной кризисам капиталистической демократии (3). В этих теоретических рамках, для которых книга «Структурная трансформация» 1962 года стала подготовительной социально-исторической работой, я описываю цифровую трансформацию медиа и их влияние на политический процесс. Технологический прогресс цифровой коммуникации поначалу ведет к стиранию границ, но также и к фрагментации публичной сферы. Новые медиа – это платформы, которые рядом со сферой публичного высказывания редакций возводят коммуникационное пространство, где читатели, слушатели и зрители могут спонтанно выступать в роли авторов (4). Представление об охвате новых медиа дают результаты лонгитюдных исследований фактического использования различных новых медиа. Если пользование Интернетом за последние два десятилетия стремительно распространилось, а телевидение и радио более или менее сохранили размеры своих аудиторий, то спрос на печатные газеты и журналы резко упал (5). Рост новых медиа происходит на фоне коммерческого использования интернет-коммуникации, которая до сих пор практически не регулируется. С одной стороны, это чревато тем, что традиционные газетные издательства и журналисты как авторитетная профессиональная группа лишатся экономической основы; с другой стороны, эксклюзивные пользователи социальных сетей, похоже, предпочитают придерживаться полупубличной, фрагментарной и замкнутой в себе коммуникации, которая искажает их восприятие политической публичной сферы как таковой. Если это предположение верно, растет число граждан, применительно к которым под угрозой оказывается важная субъективная предпосылка для того, чтобы мнения и воля формировались более или менее делиберативным образом (6).

1

В работах, посвященных роли политической публичной сферы в демократических конституционных режимах, мы обычно проводим различие между эмпирическими исследованиями и нормативными теориями (Джон Ролз говорит об «идеальной теории»). Я считаю чрезмерно упрощенной такую альтернативу. По моему мнению, теория демократии должна рационально реконструировать разумное содержание тех норм и практик, которые обрели позитивную значимость (Positivität der Geltung) со времен конституционных революций конца XVIII века и, таким образом, стали частью исторической реальности. Стоит обратить внимание уже на то, что эмпирические исследования демократических процессов формирования мнения теряют свою злободневность, если их не истолковывать также и в свете нормативных требований, которым они должны удовлетворять в демократических государствах. Однако здесь требуется краткий исторический экскурс, поскольку новый нормативный перепад (Gefälle) вошел в сознание граждан, а значит и в саму социальную реальность только с теми революционными актами, благодаря которым основные права обрели позитивную значимость.

Эта нормативность конституционных порядков, основанная на фундаментальных правах, характеризуется особой радикальностью, поскольку «ненасытна» и постоянно подрывает статус-кво. Она представляет собой исторический факт, новизну которого проще всего понять в сравнении с привычной общественной нормативностью. Общественные явления, будь то действия, коммуникационные потоки или артефакты, ценности или нормы, обычаи или институты, соглашения или организации, имеют характер правил. Это проявляется в возможности девиантного поведения – правила можно соблюдать или нарушать. Существуют различные типы правил: логические, математические, грамматические правила, правила игры, а также инструментальные и социальные правила действия, среди которых, в свою очередь, различают стратегические и нормативно-регулируемые взаимодействия. Именно эти последние нормы отличаются особым модусом значимости – модусом долженствования (Geltungsmodus des Sollens)29. Такие нормативные поведенческие ожидания, как показывает характер санкций за девиантное поведение, могут предъявлять к нам более или менее строгие требования, причем наиболее строгие требования выдвигает мораль. Универсалистская мораль, появившаяся вместе с мировоззрениями осевого времени30, характеризуется тем, что в основе своей требует равного отношения ко всем людям. В эпоху европейского Просвещения этот морально-познавательный потенциал отделился от своих религиозных и идеологических истоков и обособился настолько, что – в соответствии с кантовским постулатом, который актуален и сегодня, – каждый человек в своей неотчуждаемой индивидуальности заслуживает одинакового уважения и должен получать одинаковое обращение. Согласно этому пониманию, поведение каждого человека с учетом его индивидуальной ситуации должно оцениваться именно по общим нормам, которые – с дискурсивно обоснованной точки зрения всех, кого это может коснуться, – в равной степени хороши для всех.

В нашем контексте представляет интерес определенное социологическое следствие этого развития: необходимо вспомнить неслыханную радикальность морали, основанной на разуме (Vernunftmoral), чтобы представить себе высоту, на которую забрался этот эгалитарно-индивидуалистический универсализм в своих притязаниях на значимость, а затем, переместив взгляд с морали, основанной на разуме, на рационально основанное право, вдохновленное этой моралью, понять историческое значение того факта, что после первых двух конституционных революций31 этот радикальный морально-познавательный потенциал образовал ядро обеспеченных государством основных прав (Grundrechte), а тем самым и позитивного права в целом. С «провозглашением» конституционных прав и прав человека главное содержание основанной на разуме морали переместилось в сферу императивного конституционного права, возведенного на базе субъективных прав. Благодаря этим исторически беспрецедентным актам, установившим в конце XVIII века демократические конституционные порядки, в политическом сознании свободных и равных перед законом граждан укоренилось доселе неизвестное напряжение нормативного перепада (Gefälle). Поощрение нового нормативного самосознания идет рука об руку с новым историческим сознанием, исследованным Райнхартом Козеллеком, которое активно обращено в будущее, – это полная трансформация сознания, вписанная в параллельную капиталистическую динамику изменений социальных условий жизни, ускоренную техническим прогрессом. Между тем эта динамика скорее породила в западных обществах ощущение подавленности и связанное с ним оборонительное сознание в ответ на технологически и экономически обусловленный рост социальной сложности. Но продолжающиеся до сих пор социальные движения, которые проникнуты сознанием неполной включенности угнетенных, маргинализированных и оскорбленных, страдающих, эксплуатируемых и обездоленных групп, социальных классов, субкультур, гендерных групп, этносов, наций и континентов, напоминают нам о перепаде между позитивной значимостью и все еще ненасыщенным содержанием прав человека, которые теперь «провозглашаются» уже не только на