Любаша - Дарья Прокопьева

же участке, с краю, непохожая на две другие. Сейчас бабушка подтолкнула Сёму именно к ней.

— Прочитай, — попросила она.

Сёма подошёл ближе, прищурился. Начинало темнеть, в полумраке трудно было разобрать буквы, поэтому он читал медленно — сначала складывал буквы в уме, и только потом разборчиво произносил вслух:

— Скворцова. Любовь. Валерьевна.

— Любовь, — повторила бабушка. — Её никто никогда так не называл.

— А как называли? — спросил Сёма, и по спине у него побежали мурашки.

— Любаша, — произнесла бабушка то, что он и так уже знал. — Её специально так назвали, чтобы красиво звучало: Глаша да Любаша. Мы были погодками, родились с разницей в год. Сейчас бы ей было семьдесят шесть лет.

Вот теперь Сёме стало страшно.

— Это что же… — он не справился с мыслями, замялся. — Я играл с?..

Называть Любу «мертвецом» было странно. Мертвецы были страшные, серые, с пустыми глазницами и замогильным голосом, а Люба была… нормальной. Весёлой, светловолосой, лохматой, с громким хохотом и ещё этой, щербинкой!

— С навьей, — подсказала бабушка. — Это духи умерших, ушедших раньше положенного срока. Вчера был единственный день в году, когда их можно увидеть.

— Почему я её раньше не видел? — Сёма всё ещё не мог отвести взгляд от надгробия, от имени и дат, указанных на нём. — Если она приходит каждый год?

— А когда ты последний раз выходил поиграть на улицу? — напомнила бабушка. — Она каждый год приходит туда, на площадку. Если там есть другие ребятишки, я её не зову — пусть резвится. Если никого нет, то приглашаю на обед.

— Почему она тебя не помнит? — наконец, Сёма обернулся. — Она вчера говорила про сестру, но не сказала, что это ты.

— Она ребёнок. Вечный ребёнок. Не думаю, что она до конца понимает, что случилось. Если её спросить, где её родители — она, возможно, скажет, что живёт с ними. А сестра… может, она думает, что я куда-то уехала. Мы в детстве говорили о том, чтобы уехать в город. Думали, там интереснее.

— Но ты не уехала. Ты из-за неё?..

— Да, — бабушка снова потрепала его по голове, но на этот раз прикосновение было похвалой за догадливость. — Мне мало кто верил, но я её видела. Раз в год, каждый год. В первый раз испугалась, конечно, прибежала домой зарёванная, руками размахивала — мама так перепугалась!.. Потом они её сами увидели, родители. Поэтому никуда и не уезжали, ни они, ни мы.

— А мама знает? Моя мама?

— Нет. Твоя мама — создание этого мира. Она очень рано перестала верить в мои «сказки», рано выросла. Потом уехала в университет и думать о нашей деревне забыла. Так и наезжает с тех пор временами. Но она молодец, твоя мама. Очень умная, очень земная девочка, твёрдо стоит на ногах.

— Но она не знает, — Сёма покачал головой.

Почему-то это для него казалось неправильным: не знать, не верить.

— Многие не знают, — возразила бабушка. — Это нормально. Ты и сам почти перестал верить моим историям о водяных, домовых, болотницах.

— И они тоже настоящие?! — Сёма разинул рот.

— Настоящие, — улыбнулась бабушка. — И они, и мавки с русалками, и полевики с болотниками. То, что в них перестали верить, не значит, что их нет. Просто мы не обращаем на них внимания, отказываемся верить. Но иногда можно заметить движение краем глаза, и если очень быстро повернуться…

— Я помню, — Сёма кивнул. — Можно увидеть домового, ворующего печенье.

— Ну, почему же, ворующего. Печенье я специально для него и оставляю.

Домой шли медленно, разговаривая. Бабушка вспоминала Любашу, ласково звала её «живчиком». Говорила: Любаша всегда была такой — громкой, бойкой, фантазёркой. На улице была заводилой, даже мальчишки, и те её слушались! А как не слушаться, если у Любаши идеи были на загляденье, одна необычней другой.

— В кого мы только с ней не играли!.. Но я быстро выросла, точнее — хотела быть взрослой. Я же старшая, важная, негоже мне с мелкой сестрёнкой возиться!

Во время одной из игр всё и случилось. Бабушка — одиннадцатилетняя серьёзная не по годам Глаша — осталась дома с книжкой про Гекельберри Финна. А Любаша побежала с мальчишками купаться на озеро. Вот только просто плавать ей было неинтересно, и Любаша предложила прыгать в воду да и нырять с разбегу.

— Она обо что-то ударилась, сильно. Но не утонула, нет — мальчики её вытащили на берег, позвали старших. А всё равно ж уже поздно было.

Бабушка говорила тихим, грустным голосом, но не плакала. Когда Сёма спросил, сказала — давно уже все слёзы выплакала, всю вину с своих плеч смыла.

— Мама говорила, Любаша ушла, потому что пришло её время. Я в детстве думала, это она меня так успокаивает, а теперь понимаю — всё правда. Каждому, Сёма, свой срок отмерян. Мой вот, уже почти семьдесят восемь годков. А её пора в десять пришла. Так бывает.

— И что, ты совсем не грустишь?

— Отчего же? Грущу. Думаю иногда, какой бы Любаша стала. Живу здесь, чтобы хоть раз в год её видеть, обмолвиться хоть словечком. И тебя, Сёма, специально сегодня на площадку отправила, чтобы с ней повстречался.

Сёма замер на пороге прихожей с открытым ртом.

— Стара я уже, Сёма. Кто за ней присмотрит, когда я уйду?

— Не говори так, бабушка! — выпалил он, подбежал к ней, обхватил за пояс.

— Ну что ты, яхонтовый, — бабушка погладила его по спине. — В этом нет ничего плохого, я же только что сказала. Каждому свой срок отмерян, больше и лучше нам не прожить и не сделать. Хотя я ещё поживу! Юбилей точно справлю, вот увидишь.

— Точно?

— Точно! — она говорила так уверенно, что и Сёма поверил. — Но на всякий случай мне нужен кто-то ещё, кто бы про Любашу знал и помнил. Родители твои не поймут, поздно уже. А ты можешь.

— Могу! — решительно выпалил Сёма. — Я тоже буду сюда каждый год приезжать и играть с Любашей, и разговаривать, я всё ей объясню!..

— Не надо, — бабушка покачала головой. — Она всё равно потом