Эта русская - Кингсли Эмис

Поднеся к губам чашку, которую она, как всегда, держала не за ручку, и глядя на мужа поверх нее, Корделия проговорила:

– Ты нашел кого-нибудь, с кем бы тебе сегодня поужинать? А то я страшно боюсь, что тебе будет ужасно скучно с Крампи и другими моими ньюнемскими приятельницами.

– Да, конечно. Я ужинаю с Криспином и Фредди.

– А, ну конечно, ты мне говорил, какая я глупая (глоубая), совсем ничего не помню. Скажи мне, путик, а кто это Фредди?

– Жена Криспина. Сокращенное от Фредерики. Я был уверен, что ты знаешь.

– Боже, ну и имечко. Ну да, теперь я вспомнила. Ты уж не сердись на меня, Ричард, я не могу абсолютно все время держать в голове, абсолютно все подробности обо всем, что касается Криспина.

– Конечно, я понимаю, – проговорил Ричард, на сей раз уверенный, что говорит искренне.

Криспин Радецки был братом Годфри Радецки, бывшего мужа Корделии. Годфри практически исчез с ее горизонта еще до того, как на нем появился Ричард, однако раз-другой им все-таки привелось столкнуться. Ричард не испытывал, да и не мог испытывать к Годфри никаких теплых чувств, зато сдружился с его братом Криспином: поначалу они вместе играли в теннис, потом у них обнаружилось еще много общего. Разумеется, Корделия проявляла пристальное внимание к их отношениям и с неизменным мастерством демонстрировала Ричарду, какую боль, обиду и все такое прочее вызывает у нее дружба нынешнего мужа с человеком, запятнавшим свою репутацию кровным родством с негодяем, который переметнулся к вертихвостке, хищнице и развратнице и бросил ее, Корделию, на произвол судьбы. Мастерство заключалось не только в удивительной интенсивности и постоянстве ее укоризны, но и в том, что укоризна далеко не всегда облекалась в слова, хотя и такое случалось, но по большей части передавалась посредством своего рода психического осмоса или радиоактивного излучения. Сегодня Ричарду была отмерена, хотя еще и не полностью выдана, стандартная доза.

К особым свойствам Корделии относилось умение с необычайной ловкостью и сноровкой проделать то, что другим дается с трудом, – например, вскрыть посылку или заполучить комнату в забитой до отказа заграничной гостинице. С другой стороны, то, что было действительно просто или казалось просто на первый взгляд – например, переливание кипятка из кувшина в чайник, – требовало от нее долгих и сосредоточенных усилий. Судя по всему, количество воды и скорость переливания имели принципиальное значение. Другой, возможно, добродушно посмеялся бы над ее стараниями и, скорей всего, постарался бы оставить свой смех при себе, Ричард же за десять лет просто перестал все это замечать. Наверное, только человек с гипертрофированным чувством юмора нашел бы смешной ее манеру держать налитую чашку пальцами обеих рук, не дотрагиваясь до ручки и не опуская чашки между глотками. Но Ричард давно уже не замечал и этого.

– Вы ведь с Криспином так хорошо друг к другу относитесь, правда? Я помню, как вы сразу друг другу понравились.

– Да, верно.

– Путик, а ты страшно рассердишься, если я кое-что спрошу?

– Нет, – ответил Ричард, дыша все также ровно.

– Кажется, я уже об этом спрашивала, я просто уверена, что спрашивала. Но мне хочется спросить еще раз.

Наступила пауза; дребезжали оконные стекла, потревоженные каким-то грузовым левиафаном, Корделия, отставив чашку, потянулась через стол к мужу, безмолвно, не сводя с него глаз. Человек малознакомый принялся бы мучительно гадать, надлежит ли ему схватить ее руку и покрыть поцелуями, но Ричард прекрасно знал, чего от него ждут, и вложил в протянутую ладонь свою пустую чашку. Корделия просто подчеркивала значимость своего вопроса, который последовал вскоре за чашкой, заново наполненной на две трети.

– Это, наверное, очень глупо, путик, но мне так неприятно думать, что вы с Криспином обсуждаете меня между собой, а потом он все передает этому скоту Годфри. Вы ведь ничего такого не делаете, правда?

– Правда, – непререкаемым тоном ответил Ричард. – Гризбин, то есть Криспин, даже никогда не упоминает при мне твоего имени, – Вернее, упоминает, но очень редко, предпочитая такие выражения, как «твоя благоверная» или «старушка». – Я, наверное, время от времени завожу о тебе речь, между делом, как это бывает, но мы никогда тебя не обсуждаем, – закончил он столь же непререкаемо, но на сей раз беззастенчиво солгав.

– Как это хорошо, путик, – проговорила Корделия, бросив на него один из самых дивных своих ярко-синих взглядов. – Я просто хотела, чтобы ты меня успокоил. – Потом она вдруг выпалила: – Ууууай!

– Что такое? – спросил Ричард, пытаясь изобразить испуг.

– Ты нашел мою записку на машинке?

– Да, спасибо. Какая-то…

– Совершенно загадочная история. Представляешь, какая-то женщина, или девушка, спрашивала, говорю ли я по-русски. У нее был такой русский акцент – то есть, я думаю, что русский, – хоть топор вешай. Она что-то там еще сказала, но, кажется, я не все разобрала.

– Ничего, я все понял.

Прикрыв глаза и приподняв брови, Корделия добавила:

– Голос у нее, знаешь, такой… возбуждающий.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, если хочешь, сексуальный. У сексуальных женщин такой голос.

– Какой бы он ни был, я не собираюсь встречаться с его обладательницей. Она, по-моему, не в своем уме.

Корделия мгновенно потеряла интерес к этой доселе загадочной истории. В течение следующих нескольких минут Ричард раза два подумал о том, каким диким, чуть ли не непристойным кажется ей теперь предположение, что она говорит по-русски. Это не всегда было так. В начале их знакомства, в пылком возрасте тридцати одного года, она утверждала, что обязательно разберется, чем же эти русские писатели так его приворожили, и под его руководством засела за Толстого, Достоевского (разумеется, она и раньше их читала, но неправильно), Тургенева и прочих, правда, для начала в переводе, но это считалось как бы первым шагом к тому, чтобы в конце концов прочесть их в оригинале. Приблизительно к моменту их свадьбы эта конечная цель вдруг ни с того ни с сего оказалась отвергнута, отторгнута и предана забвению. Книги, взятые в Лондонской библиотеке, тосковали на полках, пока ужасно, просто ужасно занятая Корделия устраивала свой дом и устраивалась в нем сама. В конце концов Ричард сам отнес их обратно, и сейчас, допивая чай, отчетливо припомнил непривычное чувство унижения, которое тогда испытал.

Пора было расходиться, ему – на час-другой в кабинет, ей – в гораздо более просторную и покойную комнату на втором этаже, окнами в сад, чтобы провести там столько времени, сколько потребуют назначенные на этот день дела и заботы по дому. Прежде чем расстаться, они еще раз поцеловались, но поцелуй был исполнен совсем другого смысла, чем приветственное объятие. Он был призван напомнить Ричарду во всех подробностях, как она прекрасна и упоительна в том, далеком месте, где нет бирюзовых юбок, недолитых бело-розовых чашек, глухих и звонких согласных