Жду ответа - Дэн Хаон

Ей до последнего времени не приходило в голову, что это в самом деле хибара, обветшавшая и бестолковая — кухня вместе с гостиной, туалетная такая тесная, что, сев на унитаз, утыкаешься в ванну коленями, гараж завален автомобильными деталями, мешками с пивными банками, которые отец никогда не сдавал в пункты переработки отходов, в перегородке из гипсокартона дыра, сквозь которую видно голую главную комнату два на четыре, застланную ковром, похожим на облезший мех чучела. Несколько ступенек ведут в мансарду, где спали девочки, Люси и Патрисия. Потолком спальни служила крыша, круто наклонявшаяся над ними во сне. Если б Джордж Орсон все это увидел, то ему, по ее представлению, за нее стало б стыдно, а она чувствовала бы себя замаранной.

Впрочем, не скажешь, что и здесь она сильно счастлива.

Проснулась среди ночи рядом с Джорджем в старой кровати родителей Джорджа, широкой, просторной, припоминая другие детали — пустые спальни на втором этаже, ванную с протекшей трубой, «библиотеку» с зубастыми рядами книжных полок, мертвые деревья на заднем дворе за высокой оградой, где щебечут птицы. Джордж Орсон назвал его «японским садиком». Помнится маленький деревянный мостик, клумба с нерасцветшими ирисами-недоростками, задушенными сорняками. Еле живая миниатюрная плакучая ива. Гранитный фонарь в виде кото.[5]Джордж Орсон объяснил, что у его матери были «художественные наклонности».

Под чем предположительно подразумевалось, что она была слегка чокнутая. Нетрудно догадаться. Концепция и реальная конструкция дома и мотеля свидетельствуют о многочисленных психических отклонениях автора замысла. Маяк. Японский садик. Гостиная с громоздкой старой мягкой мебелью в чехлах, комната с телевизором и большим эркером, выходящим на задний двор. Кухня в красках 1970-х годов — плита и холодильник зеленые, как авокадо, горчичный кафельный пол, — буфеты и шкафчики набиты тарелками и кухонными принадлежностями, старый деревянный столик для разделки мяса и почти непристойная коллекция ножей: видно, мать Джорджа Орсона питала к ним настоящую страсть, собрав лезвия любой мыслимой длины и формы, от тоненьких филейных до мощных секачей. Очень неприятно, думала Люси. В буфетной она обнаружила три коробки с фарфоровыми тарелками и несколько нехороших консервных банок, полных какой-то липкой массы.

На втором этаже расположена ванная и три спальни, включая ту, где она сейчас находится, — это та самая комната, та самая постель, где спали родители Джорджа Орсона, где, наверное, спала его престарелая мать и после смерти мужа. Даже сейчас, через много лет, слышен слабый запах старушечьей пудры. В платяном шкафу еще висят пустые плечики, пустой комод мрачно стоит у стены, дальше лестница ведет на третий этаж, в башенку — в небольшое восьмиугольное помещение с единственным окном, которое смотрит далеко за озеро, на конус фальшивого маяка и на двор мотеля с домиками. И на автостраду. И на поля люцерны. И на далекий горизонт.

Поэтому — ничего не поделать, заснуть невозможно, — она лежит, глядя в плывущую тьму, которая осмыслению не поддается. Дверь закрыта, оконные жалюзи опущены, не светят ни луна, ни звезды.

В темноте проплывают намеки на образы расплывчатые, как протоплазма под микроскопом, только нет оптического механизма, который позволил бы их рассмотреть.

Люси сунула руку под покрывало, нащупала тело Джорджа Орсона. Плечо, грудь, под кожей поднимаются и опадают ребра, теплый живот, к которому она снова прижалась — наконец, он повернулся, закинул на нее руку, Люси пробежалась по всей ее длине, добралась до запястья, ладони, мизинца, вцепилась.

Хорошо.

Все будет хорошо.

По крайней мере, она уже не в Помпее.

Хейден, брат-близнец Майлса, пропал больше десяти лет назад, хоть, возможно, «пропал» не совсем точное слово.

Не лучше ли сказать «вырвался на свободу»?

Когда пришло последнее письмо Хейдена, Майлс уже почти решил, что пора отступиться. Ему тридцать один год — им обоим по тридцати одному, — пришло время сдаваться, по мнению Майлса. Жить дальше. Сколько сил и энергии потрачено впустую, бесцельно. На какое-то время он задался другой целью: жить своей собственной жизнью.

Вернулся в Кливленд, где они с Хейденом выросли. Поселился в квартире на бульваре Эвклида неподалеку от их старого дома, получил работу в магазине «Чудеса Маталовой» — в старой уличной одноэтажной лавке с витриной на Проспект-авеню, торгующей по каталогам, поставляя главным образом товары для фокусников: шутихи, дымовые шашки, шарфы и веревки, карточные колоды, монеты, шляпы-цилиндры и прочее; предлагая вдобавок шуточные подарки, обманки, приспособления и устройства, не отвечающие своему назначению, рискованные двусмысленные игрушки, кое-что для секса. Ассортимент довольно неопределенный, но ему это нравилось. Вполне можно организовать, думал он.

Не хочется ли ему таким же образом организовать свою жизнь? Возможно, не точно таким же, хоть он неплохо разбирается в заказах и поставках, в определенной степени любуется товарами на полках, восхищается карнавальной аурой оккультного хлама, ярких пластмассовых атрибутов мошенника-фокусника и порой, сидя за компьютером в задней сумрачной комнатушке без окон, думает, что такая карьера в конечном счете не совсем пропащая. Он все крепче привязывался к старой владелице лавки миссис Маталовой, которая была в тридцатые годы ассистенткой фокусника и даже теперь, в девяносто три года, сохранила стоическое достоинство распиливаемой пополам красавицы. Добился взаимопонимания с Авивой, внучкой миссис Маталовой, молодой женщиной, полной сарказма, с крашеными черными волосами, черными ногтями и узким печальным лицом, даже подумывал пригласить ее на свидание.

Подумывал вернуться в колледж, получить какую-то степень в сфере бизнеса. Или пройти краткий курс когнитивной терапии.

Поэтому, получив письмо Хейдена, Майлс удивился своему моментальному возвращению на прежний путь. Позже он осознал, что мгновенно вернулся, даже прежде, чем распечатал конверт. Фактически, вернувшись в тот июньский день в многоквартирный дом, где располагалась его квартира, открыв дверцу почтового ящика и увидев письмо среди счетов и рекламных листовок, решил даже не распечатывать. Отложить в сторонку, пусть полежит до поры до времени.

Но нет, нет. Преодолевая три лестничных пролета до своей квартиры, уже разорвал конверт и развернул листок.

«Дорогой Майлс!» — говорилось в письме.

«Майлс! Возлюбленный брат, мой единственный истинный друг, прости за долгое молчание. Надеюсь, ты не возненавидел меня. Умоляю, пойми, в каком тяжелом положении очутился я после нашей последней беседы. Нахожусь в подполье, в глубоком укрытии, ежедневно о тебе тоскую. Только страх за тебя, за твою безопасность удерживает меня от контакта. Я абсолютно уверен, что твои телефоны прослушиваются, электронная почта просматривается и, по правде говоря, даже отправка этого письма рискованна. Знай, что кто-то следит за тобой. Противно говорить об этом, но, по-моему, тебе грозит реальная опасность. О, Майлс, я хотел тебя оставить. Знаю, как ты устал, хочешь жить своей жизнью, заслуживаешь этого. Я страшно виноват. Хотел подарить тебе свободу, освободить от себя, но, к несчастью, все знают, что мы с тобой связаны. Я сейчас по собственной беспечности потерял очень дорогого для себя человека и теперь снова думаю о тебе с большой тревогой. Пожалуйста, будь осторожен, Майлс! Опасайся полиции, правительственных агентств, ФБР, ЦРУ, даже местных властей. Не входи ни в какие сношения с „Эйч-Ар Блок“, ни с какими представителями „Дж. П. Морган“, „Морган Стэнли“, „Голдман Сакс“, „Леман бразерс“, „Меррил Линч“, „Чейз“ и „Сити-груп“. Держись подальше ото всех, кто связан с Йельским университетом. Знаю, ты общаешься с семейством Маталовых в Кливленде, и могу сказать только одно: не доверяйся им! Об этом письме никому не рассказывай! Проклинаю себя, что поставил тебя в столь ужасное положение, но умоляю как можно скорее и как можно тише уехать из Кливленда. Майлс, я в полном отчаянии, что втянул тебя в эти дела, правда. Хорошо бы вернуться обратно и все переделать, быть тебе лучшим братом. Но знаю, шанс потерян, и, боюсь, недолго уже проживу в этом мире. Помнишь Великую башню Каллупиллуки? Возможно, она станет моим последним приютом, Майлс. Может быть, больше ты обо мне никогда не услышишь.