Затемнение - Михаил Широкий

У Сергея буквально чесались кулаки вмазать гугнивому деду Ерёме пару раз по его гнусной кривой образине с выпученными, с явной сумасшедшиной глазами, очевидно залитыми не так давно какой-то спиртосодержащей дрянью, и раззявленным беззубым ртом, из которого продолжали мутным потоком извергаться всё более тёмные, путаные словеса, в которых уже трудно было что-то понять. Но он пересилил себя и удержался от этого соблазна, сообразив, что для этого ему пришлось бы приблизиться к смердящему бродяге вплотную и подвергнуть своё обоняние слишком тяжёлому испытанию. Даже теперь, когда их разделяло довольно приличное расстояние, налетавший временами ветерок доносил до него исходившую от бомжа нестерпимую вонь, заставлявшую Сергея брезгливо морщиться и лишний раз убеждавшую его, что не стоит сокращать это расстояние ни на шаг и уж тем более марать руки о такую гадость, которую язык не поворачивался назвать человеком.

Не на шутку разошедшийся старик между тем никак не мог угомониться и, нисколько не смущаясь устремлённым на него уничижительным, заносчивым взглядом своего единственного слушателя, не переставал швырять в него обидные, укоряющие слова:

– Да-а, паря, не подсобил ты, значит, старому хворому человеку, которому и жить-то, можа, осталось всего ничего. Не протянул, значица, руку помощи, отверг, оттолкнул, как шелудивого бездомного пса… Напрасно ты это, очень напрасно. Некрасиво ты поступил, не по-людски. Хорошие-то, добрые люди так не делают… Или что ж ты думаешь, за меня заступиться, что ль, некому? – вопросил он, повысив голос и насупив мохнатые брови. Немного подождав, словно в ожидании ответа от упорно молчавшего и лишь хмуро глядевшего на него собеседника, он сам же и ответил на свой риторический вопрос: – Ошибаешься, браток. Есть у меня оборона, есть заступа. Да ещё какая! Такая, что хошь у кого, а у тебя и подавно, волосёнки на башке зашевелятся, в глазах помутится, руки и ноги отымутся. Обомлеешь да помертвеешь весь, когда в глаза ей заглянешь… Помянешь тогда деда Ерёму, ой, помянешь! Пожалеешь, горько пожалеешь, что не помог мне, не смилосердился над моей убогостью, не дал мне копеечку. Да только поздно будет жалеть…

Старый клоун со своими нудными, однообразными жалобами и прозрачными намёками на какое-то неминуемое и грозное возмездие, якобы ожидающее того, кто не угодил ему, начинал бесить Сергея. Он едва сдерживал себя; его так и подмывало выйти из ограды и вышвырнуть отсюда вконец обнаглевшего, слетевшего с катушек бродягу, предварительно съездив разок-другой по его гнусной харе. Но Сергея по-прежнему останавливало отвращение: бомж был так грязен и вонюч, что к нему не то что прикоснуться, даже приблизиться было небезопасно. А густая косматая растительность на его голове и лице наверняка служила убежищем бесчисленным паразитам, и Сергею меньше всего хотелось, чтобы они, воспользовавшись такой возможностью, облюбовали бы и его голову, его аккуратно подстриженные и уложенные светло-каштановые волосы, за которыми, как и вообще за своей внешностью, он тщательно ухаживал, содержа их в идеальном порядке и чистоте. А потому ему не оставалось ничего иного, как терпеть идиотскую болтовню полоумного старика и ждать, когда он наконец выговорится и уберётся отсюда к чёртовой бабушке.

Но, увы, до этого, по-видимому, было ещё далеко. Дед Ерёма и не думал сбавлять обороты, а, напротив, всё более входил в раж, как будто чувствуя неизвестно откуда взявшееся вдохновение, почти восторг. Он выпрямился и стал будто выше ростом, лицо его вдруг преобразилось и словно озарилось каким-то внутренним светом, глаза загорелись странным, нездешним огнём и, оторвавшись от Сергея, устремились в никуда, точно прозревая неведомое. А ещё через мгновение они вспыхнули такой искренней, неподдельной, беспредельной радостью и счастьем, что Сергей окончательно уверился, что дед не в себе, и в очередной раз добром помянул в душе друга Олега, благодаря которому этот вечер обещал стать поистине незабываемым.

– Чую… чую тебя, заступа моя… красота моя ненаглядная, ангел небесный! – зашептал старик с умильным, просветлённым видом, закатывая глаза и вздрагивая всем телом, будто в экстазе. – Знаю, что ты где-то здеся, рядышком. Такая же красивая и светлая, вся в белом, как невеста. Как тогда, на похоронах… Пусть и не видать тебя пока, но я чуйствую, что ты тута, поблизу. Можа, за тем деревцем, или за тем кустиком, или за тем крестиком… Но скоро ты покажешься, я знаю. Надо только, каб солнце зашло. А оно уже заходит. Скоро уж совсем тёмно станет. И тогда-а…

Голос деда, по мере того как он говорил, делавшийся всё более слабым, прерывистым, задыхавшимся, на последнем слове наконец оборвался и стих. Несколько секунд он молчал, тяжело дыша и ворочая увлажнившимися, снова помутневшими глазами, быстро утратившими свой оказавшийся мимолётным блеск. А затем они вдруг выпучились, как у жабы, и полезли на лоб. Короткая дряблая шея старика побагровела и раздулась, как будто вспухла, из груди понеслись протяжные свистящие и булькающие звуки, туловище заходило ходуном. После чего сильный удушливый кашель терзал его несколько минут, сотрясая всё его квадратное, крепко сбитое тело и едва не выворачивая наизнанку. Его лицо перекривилось и потемнело ещё больше, из выкатившихся из орбит глаз брызнули слёзы, вены на лбу и шее набухли, как жгуты. Палка с котомкой соскочила с плеча и упала наземь.

Сергей с нескрываемым злорадством наблюдал за тем, как осточертевший ему бомж, которого он уже успел возненавидеть всей душой, корчится, задыхается и хватает широко раскрытым ртом воздух. Ему казалось, что это заслуженное наказание, постигшее проклятого бродягу за то, что он ни с того ни с сего привязался к совершенно незнакомому человеку и порядочно испоганил ему настроение. Он тешил себя надеждой, что хотя бы после этого мерзкий свихнувшийся старик оставит его в покое и уберётся вон.

Надежда, хотя и не сразу, оправдалась. После сильнейшего приступа кашля говорливый дед Ерёма, очевидно, уже не в силах был витийствовать по-прежнему, да и просто говорить поначалу был не в состоянии. Немного оправившись и придя в себя, он ещё некоторое время хрипел, отхаркивал, плевался. Кряхтя, охая, хватаясь рукой за поясницу, он с трудом наклонился и поднял с земли палку и мешок. Распрямив спину и расправив плечи, сунул тощую котомку под мышку, а на палку опёрся, как на трость. Из груди его вырвался тяжкий вздох. Взгляд красных, как у кролика, налившихся кровью глаз был мутен и дик и ни на чём не мог остановиться, бесцельно и бессмысленно, как у младенца или мертвецки пьяного, блуждая с места на место. Лишь спустя минуту-другую, немного просветлев и прояснившись, он задержался на Сергее.

– По всему видать, помру скоро, – прогундосил