Дни черного солнца - Н. К. Джемисин

Сперва я разглядела лишь тонкий золотой контур, очерчивавший мужскую фигуру. Повсюду на его теле возникали мерцающие капельки серебра и струились, обрисовывая поверхность кожи. Иные из них невозможным образом катились кверху, подсвечивая тонкие нити волос и суровую лепку лица.

Стоя над ним с мокрыми от краски руками и совершенно забыв о распахнутой двери у себя за спиной, я увидела, как светящийся образ глубоко вздохнул — засияв от этого еще прекрасней и ярче, — и открыл глаза, цвет которых я отчаиваюсь правильно описать, даже если узнаю когда-нибудь названия всех цветов мира. Самое лучшее описание, которое я могу сделать, это подобрать сравнение с известными мне вещами. Представь себе плотную тяжесть золота, запах нагревшейся от солнца латуни, гордость и страсть…

Но пока я там стояла, не в силах оторваться от созерцания этих глаз, я заметила в них кое-что еще. Боль. Столько скорби, горя, гнева, вины… и других чувств, которых я не умела назвать, потому что, когда все отгремело, моя жизнь прежде того дня стала выглядеть относительно беззаботной.

* * *

М-да. Пожалуй, прежде чем я продолжу, ты должен еще кое-что узнать обо мне.

Как я и говорила, я, вообще-то, вроде как художница. В смысле, я зарабатываю, вернее, зарабатывала себе на хлеб изготовлением и продажей всяких безделушек и сувениров для приезжих. И еще я рисую, хотя мои картины не предназначены для посторонних глаз. Кроме этого, ничего особенного во мне нет. Да, я вижу магию и богов, но ведь и все их видят, благо они, как ты помнишь, всюду. Просто мне все это больше бросается в глаза, ведь я ничего другого не вижу.

Родители назвали меня Орри. Так кричит птица-плакальщик, что водится на юго-востоке. Может, тебе доведется когда-нибудь услышать ее голос. Она точно всхлипывает: «орри, ах, орри, ах». Большинство девочек у мароне получают имена, говорящие о печали. Мне еще повезло: родись я мальчишкой, мое имя взывало бы к мести. Можно с ума сойти, если вдуматься. Именно из-за этого, кстати, я и подалась из родных мест.

И я никогда не забывала маминых слов: «Нет ничего зазорного в том, чтобы принимать помощь. Мало ли что у кого не получается в одиночку!»

Так вот, возвращаясь к тому мужчине из выгребной ямы. Я забрала его в дом, дочиста отмыла и накормила как следует. И, поскольку в доме хватало места, позволила остаться. Так было правильно. И очень по-человечески. Мне, наверное, было здорово одиноко — после той истории с Сумасбродом. Я и сказала себе: а что, собственно, я ведь никому ничего плохого не делаю!

Ох, как же я ошибалась…

* * *

В тот день, когда я вернулась домой, он опять лежал мертвый. Я обнаружила его на кухне, возле стола, где он, похоже, шинковал овощи, когда его посетила идея вскрыть себе вены. Войдя, я поскользнулась в луже крови и перво-наперво рассердилась, ведь это значило, что она заливала весь пол. А пахло ею так густо и удушливо, что я никак не могла определить местоположение тела: у той стены или у другой?.. Где-то на полу или непосредственно у стола?.. Потом я нашла его и поволокла в ванную, по дороге замарав еще и ковер. Мужик он был крупный, так что провозилась я долго. Кое-как запихав его наконец в ванну, я наполнила ее водой из холодной бочки — частью чтобы кровь не прикипела к одежде, частью затем, чтобы он почувствовал, до какой степени меня разозлил.

Потом я пошла отмывать кухню и за этим занятием успела слегка успокоиться и остыть, когда в ванне резко и неожиданно заплескалась вода. Когда он первый раз возвращался к жизни, то довольно долго ничего не соображал, так что я ждала на пороге, пока плеск не затих, а его внимание не обратилось на меня.

У него была очень мощная личность. Я всегда чувствовала давящую силу его взгляда.

— Так несправедливо, — сказала я ему. — С какой это стати ты взялся мне жизнь осложнять? А?

Никакого ответа. Однако он услышал меня.

— На кухне я более-менее все отмыла, но в жилой комнате на коврах наверняка пятна остались. Всюду так пахнет, что я мелких потеков даже найти не могу. Придется тебе ими заняться. У меня на кухне есть ведерко и швабра.

Опять тишина. Искрометный собеседник, уж что говорить.

Я вздохнула. После усилий по восстановлению чистоты у меня ныла спина.

— Спасибо, что обед приготовил, — сказала я, сочтя за благо умолчать о том, что не стала ничего есть. Мало ли, вдруг он и свою готовку всю кровью залил. Пока не попробуешь, ведь не поймешь, а пробовать мне не хотелось.

Воздух окрасился еле заметным привкусом стыда. Я ощутила, как он отвел взгляд, и это удовлетворило меня. За три месяца, что он у меня прожил, я успела узнать его как человека почти болезненной честности, предсказуемого, точно колокольный звон Белого зала. И ему очень не нравилось, когда «весы» наших взаимоотношений утрачивали равновесие.

Я пересекла закуток, склонилась над ванной и ощупью поискала его лицо. Рука сперва коснулась макушки, и, как обычно, меня поразила шелковистая мягкость его волос, так похожих на мои собственные. Они были густыми, вьющимися, податливыми — пальцы радовались случаю в них заблудиться. Помнится, прикоснувшись к нему в самый первый раз, я даже задумалась, не из моего ли он народа: такие волосы встречались только у мароне. С тех пор я уяснила себе его инакость, ведь он вообще не принадлежал к роду людскому, — но то первое, едва ли не родственное чувство так и не улетучилось. Поэтому я нагнулась и поцеловала его в лоб, насладившись ощущением мягкого жара, встретившего мои губы. Он всегда был очень горячий на ощупь. Если мы с ним сумеем договориться о чем-то определенном в том смысле, где кому спать, следующей зимой, чего доброго, я здорово сэкономлю на отоплении…

— Доброй ночи, — пробормотала я.

Он опять не ответил, и я пошла укладываться в постель.

* * *

Теперь тебе надо уяснить вот что. Тот, кого я взяла на постой, не был самоубийцей в точном смысле этого слова. Он не предпринимал никаких намеренных действий, имея в виду лишить себя жизни. Он попросту совершенно не заботился о том, чтобы уклониться от опасности. В том числе и от опасности своих собственных поползновений. К примеру, обычные люди все же берегутся, когда лезут чинить крышу, а мой жилец — и не думал. И, пересекая улицу, влево-вправо не заботился посмотреть. Что же касается поползновений — разбирая постель, иные мимолетно задумываются, а не уронить ли туда горящую свечку, и тотчас забывают об этом… он же именно это и делал. Правда, следует отдать ему должное: он никогда не совершал ничего такого, что подвергло бы опасности еще и меня… По крайней мере, до сих пор.

И вот чем меня поразили те несколько случаев, когда я во всей красе наблюдала эту его вредоносную склонность, — последний раз он этак ненавязчиво проглотил нечто ядовитое, — так это удивительным бесстрастием, которое он выказывал по поводу происходившего. Вот и в тот день я вполне представляла себе, как он готовил обед, крошил овощи и поглядывал на нож в руке. Сперва он покончил с готовкой, отставив еду в сторонку ради меня. А потом самым хладнокровным образом всадил нож в собственное запястье, так, что лезвие прошло между костями. Сперва он еще держал пропоротую руку над большой кухонной миской, чтобы кровь не текла куда попало: он был поборником опрятности. Эту миску я потом нашла на полу, на четверть еще полную крови. Остальное выплеснулось на кухонную стену. Судя по всему, он лишился сил быстрее, чем ожидал, и, падая, не просто сшиб миску, а еще и в полет ее отправил. Потом свалился и истекал кровью уже на полу.