Жена декабриста - Марина Аромштам

— Их жены сначала ничего не знали. Это были мужские дела. Но когда декабристов отправили в Сибирь, их жены поехали туда за ними.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему поехали?

— Не хотели бросать своих мужей. Хотели быть рядом с ними, чтобы поддерживать.

— А бабушка?

— Что — бабушка?

— Бабушка не поехала?

— При чем тут бабушка?

— Ну, она не поехала к дедушке?

— Бабушка не могла поехать. Дедушку отправили в лагерь. Далеко, на Север. Ему даже письма писать не разрешили.

— Он был декабрист?

— Нет. Он был инженер. Хороший инженер. Железнодорожник.

— Он хотел убить царя?

— Никого он не хотел убить. Твой дедушка был очень добрый человек. Просто сказал не к месту, что у Сталина могут быть ошибки.

— А Сталин был царь?

— Никакой не царь.

— А кто?

— Людоед в пальто.

Я смеюсь. Людоед — это такой голый, волосатый, с большим ножом у пояса. А сверху — пальто.

Мама вздыхает.

— Ты будешь спать, наконец?

* * *

Поначалу отец писал. И присылал деньги.

Мама не отвечала, но читала мне его письма.

Отец рассказывал, что теперь все время катается на санках. Ведь в тундре три четверти года лежит снег. Много снега. Целое море или даже океан. А у отца есть снегоход — большие санки с мотором. И он ездит на этом снегоходе в стойбища к ненцам. Он вроде связного между городом и тундрой. Первопроходец.

Еще отец много и подробно писал про ненцев.

Ненцы разводят оленей. Олень для ненца — все: и бог, и брат, и дитя. И пища, и одежда, и кров. Олень для ненца — жизнь.

В тундре ценен тот, у кого много оленей. Хороший оленевод — хороший человек. Мрут у хозяина олени, не плодятся — такой человек худой. А ненцы всегда старались быть хорошими. Тысячу лет старались.

Но это — вчерашний день, пережитки старого уклада. Теперь этой первобытной ненецкой жизни пришел конец.

Вышло постановление: всех оленеводов собрать в совхозы — чтобы олени стали общими и не было неравенства. Ведь это безобразие — когда один человек хороший, а другой — плохой. Надо, чтобы все были одинаковыми. И пусть ненцы пасут оленей, где велено, а не где вздумается. Потому что ненцы своих оленей совсем избаловали: что олени хотят, то они и делают. Это не по-советски.

А чтобы ненцам легче было пасти оленей, их детей нужно забрать в интернаты. Взрослые ненцы не умеют читать и писать, и дети их тоже не умеют. Они не учатся в школе, а мотаются по тундре со стадами и мешают наступлению эпохи всеобщей грамотности.

В нашей стране так быть не может: все должны учиться в школе. Пусть Ася об этом помнит, когда пойдет в первый класс. Пусть старается. Не будет стараться — ее, как ненца, в интернат отправят. И будет она там по полгода жить без мамы. Без мамы — еще ладно. Так там надо на кроватях спать. А маленькие ненцы очень боятся спать на кроватях, потому что кровати высоко над землей и можно упасть. Раныне-то они никаких кроватей не видели: ведь в чумах кроватей нет. Конечно, можно было бы сделать, как ненцы привыкли, — положить ковры и на них постелить спальники. Но у нас положено, чтобы дети спали на кроватях. Во всех интернатах— на Юге и на Севере. Поэтому ненецкие дети поначалу спят очень плохо, тревожно. А иногда, когда им особенно страшно, перебираются под кровати и строят там чум из одеял. Эго ужасная первобытность и нарушение дисциплины. Воспиталки на детей сильно гневаются.

Эти дети их все время достают — не только своими чумами, но еще плоскостопием и неряшливостью. Родители не приучают их ходить в нормальной обуви — с жесткой подошвой и каблуком. И мыться тоже не приучают. Они даже не читали своим детям «Мойдодыра». (Они же не умеют читать!) У ненцев вместо «Мойдодыра» одежда мехом внутрь,

которую надевают без всякого белья, прямо на тело. Волоски из меховой одежды все время трут кожу и так ее очищают. Получается что-то вроде сухой «стирки». Такая одежда в интернатах считается ужасной дикостью и отсталостью. Там, как могут, с этим борются. Выдают маленьким ненцам белье и читают «Мойдодыра». Они еще по-русски как следует не понимают, но им уже читают. И приучают к правилам гигиены — мыться по утрам и вечерам, с мылом и мочалкой. Эти правила разработаны в лучших столичных институтах. Но от них кожа у маленьких ненцев шелушится и покрывается болячками. Зато они умудряются ходить без обуви с каблуками: скинут выданные им государственные ботинки, запрячут в дальний угол и бегают в носках. Правда, если комиссия какая нагрянет, воспиталкам достанется — что они плоскостопию потворствуют.

Отец, конечно, за прогресс. И он, когда узнал, что ненцы не умываются и носят одежду мехом на голое тело, поначалу смеялся. Но теперь он так часто к ним ездит (лекарства возит, почту (для грамотных), продукты разные и другое), что сам уже стал как ненец. Забыл про «Мойдодыра» и перестал умываться. У него даже одежда ненецкая есть. Ему в одном чуме подарили.

И когда будет время, отец найдет какого-нибудь гигиениста, самого ученого, из института, где интернаты придумали, и отвезет его в тундру. Куда- нибудь подальше, где много снега и волки бродят. И там, на пятидесятиградусном морозе, заставит умываться, чистить зубы и ходить по снегу в туфлях на каблуках.

* * *

Я обожала отцовские письма, его рассказы про тундру. Мой отец — он первопроходец. Я рисовала для него картинки. Рисовала и подписывала: это Ася, это Витя.

Мама показывала, как наклеивать марки и писать адрес. И мы шли опускать письмо в ящик. Было интересно — как все, связанное с отцом.

Потом письма стали приходить реже и сделались короче: «Жив, здоров. Привет от ненцев». А потом не приходили очень долго.

Последнее письмо мама не стала мне читать.

— Ася, принеси ручку! — она старательно переписала что-то на листочек и порвала письмо на кусочки.

— Мама, а почитать?

— Здесь нечего читать.

— Почитать про тундру.

— Эта тундра отобрала у вас отца.

В письме отец сообщал, что у него теперь новая семья, и предлагал оформить официальный развод.

Мама отказалась от алиментов и перестала о нем упоминать.

* * *

Но я все мечтала: когда-нибудь он вернется, обнимет меня и скажет:

— Ася, поедем на Север! Я покажу тебе тундру.

* * *

И я не хотела их — мамы и бабушки — женской судьбы.

Люди, заключившие завет с Богом, считали радугу знаком его любви. Но они никогда не бывали в тундре и не видели северного сияния. Северное сияние такое же многоцветное. Но радуга — символ спокойствия. Спокойствия и равновесия. Радуга тает медленно-медленно — отпускает время загадать заветное желание, дать ему раствориться в бледнеющих своих полосках. А северное сияние возникает нервной вспышкой — как проблеск внезапной надежды, случайная острая мысль о невозможной любви.