Лунный копр - Николай Григорьевич Никонов

зачем-то ворчливо добавил: — Что же вас так мало сегодня?

— Ха! Еще много…

— Сколько же — мало?

— Человека три… — Опять тот же парнишка-непоседа.

Итак, кто же «Валька»? Уж не эта ли черная мрачная женщина-девушка, что встретила меня у дверей?

— Ваша фамилия?

Не торопясь, она вытеснилась из-за парты. Сердито смотрела.

— Ну… Чуркина.

— Имя?

— Ну… Тоня.

— Работаете?

— Ну… повар.

— Ясно. Отвыкайте от «ну». «Ну» говорят, когда понукают лошадей. У вас же к каждому слову… Следите за своей речью. Понятно все?

— Ну… — ответила она и села.

— Соломина Валя?

«Валькой» оказалась девочка с камвольного… Ткачиха. Невысокая, красивенькая и добродушная, с густой челкой, на висках волосы подрезаны, на шею спускаются прямыми прядями. «Гаврош», что ли, называется такая стрижка?

Нравятся мне все эти современные прически и наряды, и челки, и стрижки, и высокие сапоги, и брюки — все нравится, если уж только не достигает степени уродства; наденет, например, девушка брючищи — из каждой штанины платье выйдет, метет ими по тротуару, на голове шапчонка вязаная в обтяжку, очки-колеса, брови-ниточки, в руке — охотничий ягдташ… Шарф еще бывает белый, до земли. Ну, видали вы, конечно, таких чуд-див… К счастью, ни одной такой в классе не было. А девочки с камвольного оказались очень разные и запоминались хорошо.

Галя Бочкина, маленькая изящная куколка в платье-сарафанчике, с младенческим нежно-серьезным личиком. Она оказалась чесальщицей. Тут же меня и поправила: «Не чесальщица, а чёсальщица». Смуглая синеволосая татарочка Рая Сафина с двумя белыми пятнышками на левой щеке оказалась тростильщицей. Ида Чернец, похожая на гречанку, прямоносая и величавая, как Артемида, была прядильщицей. А пятая, маленькая улыбчивая кубышка, желтая, как подсолнух, с непрестанно смеющимися ярко-синими глазами, — Таня Задорина, сказала, что она мотальщица. Нет, не мотальщица — мóтальщица. В кучке этих девчонок было что-то дружное, располагающее к себе.

Зато из пятерых продавщиц не оказалось ни одной.

— Сачкуют! — резюмировал Нечесов.

— Мертвые души…

— A-а, это такая, знаете, шайка с лейкой! — устало подтвердил оперуполномоченный. Его звали Павел Андреевич.

Выверив список, я пересчитал учеников, как говорят, по головам и вдруг обнаружил, что их не одиннадцать, а двенадцать.

— Кого не назвал? — спросил я и понял: да вот же, передо мной, сидит за партой вместе с Гороховой смиренного вида мальчишка, белоголовый, испитое в синеву лицо, узкие худые руки.

— Фамилия?

Парнишка молчал. Тогда Горохова легонько толкнула его локтем. Он взглянул на меня и встал.

— Фамилия? — повторил я.

— Столяров, — глуховато ответил он.

— Почему сразу не отвечаешь? Профессия?

Он странно поглядел мне в рот и промолчал. Молчал и класс, словно бы что-то ждал.

— Кем работаешь?

— Столяром, — помедлив, так же глухо ответил он.

— Садись, — разрешил я и подумал: «Дефективный какой-то… Какой же ты, к лешему, столяр — душа в чем держится?»

Столяр в моем отсталом представлении обязательно человек в синей грязноватой спецовке, в бывалой кепке, карандаш за ухом, пожилой, хитрые морщины, рыхлый нос, табачно-винный запах и желтенький складной метр. Этот метр столяр умеет как-то так брать-раскладывать недоступно непосвященным, говорить непонятные слова: «Ресмус, фуганок, сороковка…» А тут стоял передо мной отрок, точно сошедший с картины Нестерова «Видение отроку Варфоломею».

— Садись! — повторил я, и лишь тогда он сел.

Перекличка и знакомство заняли уйму времени, и, спохватившись, обреченно понимая, что урок скомкаю, я стал навешивать карту, искать гвоздики у доски. Их не было, были не в нужном месте, и в конце концов я просадил гвоздями новую карту, с досадой ощущая, как непедагогично поступаю и выгляжу. Назвал тему. Начал объяснение. Гражданская война в США между Севером и Югом. Хорошая тема. Увлекся, велел записывать, говорил о Линкольне и Брауне, о Гранте и Домбровском, не забыл ни Турчанинова, ни Бичер-Стоу, пока не понял: не слушают. Сосредоточенно писала только Лида Горохова. Теплый ровный пробор. Лицо совсем скрыто завесой волос. И этот пробор говорит о самом неуемном старании. Остальные-прочие занимаются кто чем. Девочки-камвольщицы выполняют задание по математике. Опер Павел Андреевич дремлет, повариха Чуркина, косясь, что-то делает под партой: должно быть, подтягивает чулки. Орлов с Нечесовым играют как будто в морской бой, а столяр Столяров прилежно читает учебник.

Призвал к порядку — подействовало ненадолго. Велел всем писать — притворяются. Через недолгое время проверил: заняты тем же, кроме Чуркиной, которая теперь пишет.

— Столяров! Сейчас надо слушать и записывать, а не читать. (Надо же, проверяет по учебнику! Не совру ли…) Столяров!

Парнишка даже ухом не повел. Тогда, продолжая объяснять, закрыл у него учебник. Столяров лишь виновато поглядел и промолчал.

— Слушать! Писать всем!

А в это время задребезжал проснувшийся звонок, и мои педагогические наставления прервал грохот парт, возня и ничем уже не остановимый разговор. Кое-как записал задание и вышел, недовольный своим дебютом, учениками, классом, собой — собой в особенности. Неужели я всего-навсего заурядный ремесленник? Еще один учитель-ремесленник на ниве народного образования? Глупо. А что мне делать? Что? Ну вот, разве не мог сегодня лучше, умнее, тактичнее? Ведь чувствую и знаю, что могу… Это ощущение всегда живет во мне даже в дни удач, и не за него ли расплачиваюсь этой вот обескураживающей болью? В общем, дело дрянь… Будь на уроке инспектор или хоть одна из грозных завучей, досталось бы мне… Ох, досталось!.. Такие мысли частенько, наверное, приходят к учителю после неудачного урока, а вместе с опасением и облегчением, что никого из начальства на уроке не было, все-таки всегда бывает горько, тревожно. Что такое, в сущности, любая нахлобучка администрации, как называет ее Давыд Осипович, — хуже вот это разоружающее ощущение своего педагогического бессилия. В такие минуты чего только не подумаешь: и школу бросить, и пойти куда-нибудь в дворники, мести улицы на заре, а потом покуривать себе на лавочке… Может быть, и не только учителю знакомо сие ощущение, все в таких случаях хотят в дворники — никто не идет…

Со странным, смешанным чувством обиды, злости и жалости посмотрел на шагающего впереди в своих негнущихся валенках Василия Трифоныча. С длинной указкой, с картой под мышкой он походил со спины на удрученного Дон Кихота.

— Лодыри! Остолопы! — сказал Василий Трифоныч, швыряя карту на стол в учительской. Желвачки на скулах так и троились. — Ну ни-че-во не учат! — обратился он ко мне и к директору, стоявшему у двери. — Ни-че-во!! Вот… Спрашиваю сейчас ее, великовозрастную… Где Амазонка? Где Амазонка? А она мне в Обь тычет. В Обь…

— Василий Трифоныч! Опять вы за свое… Что же… Учить надо… Привлекать… Совершенствовать методику.

— Нет, мол, плохих учеников…

— Э-э… Ну что же…

— Давыд