Любовь рождается зимой - Саймон Ван Бой

К тому времени, когда мексиканский юноша научился читать, они выяснили, что подходят друг другу как частицы мозаики. Они встречали вместе праздники. Они отвели друг другу роли звезд в особом мирке, выгороженном из мира их жизней.

Надежда – лучший из даров.

Однажды черноволосая женщина и ее сын спросили у Птичника его имя. Он медленно вздохнул. Ему не нравились вопросы. Но птицы вокруг затрепетали крыльями. Усталая женщина и ее маленький сын не сводили с него глаз.

«Пожалуйста, – взмолился ребенок. – Скажите нам свое имя!»

Женщина и ребенок стояли, взявшись за руки. Послеполуденное солнце пригревало их макушки. Женщина подвернула левую туфлю, словно пытаясь ее опорожнить.

«Джонатан», – ответил Птичник. Потом он повернулся и ушел.

Птицы полетели вместе с Джонатаном, словно они тянули его худощавую фигуру прочь из парка на тонких нитях. Все в парке вернулось на круги своя. Бездомная женщина уснула под шум проезжающих машин. Белки продолжили свои погони друг за другом вокруг стволов деревьев с желудями в зубах.

III

Шесть месяцев спустя женщина с черными волосами рассказала о Птичнике своей сестре за обедом в отеле Beverly-Hills.

«Птичник наконец заговорил – его зовут Джонатан», – сказала она, смеясь.

За соседним столом женщина уронила чашку с чаем. Чашка упала на блюдце и раскололась на две аккуратные половины. Чай побежал по скатерти. Из-за двери выскочила команда официантов. Будет трудно избавиться от пятен.

Женщина поднялась и быстро направилась в туалетную комнату. На ней была старомодная юбка с пайетками и темно-зеленые туфли. Она выросла в Уэльсе. Ее брата также звали Джонатаном.

Было почти пять часов вечера. Снаружи кренился день, тяжелый от пополуденной жары, словно старый корабль, перекатывая людей с одного конца до другого.

В отеле «Beverly-Hills» все светится богатством. Он весь пропитан гордостью. Здесь есть салон и несколько ресторанов. Для любителей розового цвета – здесь райские кущи. Женщина, разбившая чашку, закрылась в кабинке туалета и разрыдалась. Она представила себе, как официанты убирают за ней; вскоре на столе будет свежая скатерть и сверкающее столовое серебро. Через несколько минут от ее происшествия не останется и следа.

Женщина нащупала в кармане желуди. Она сжала их в руке. Ее Джонатан собирал орехи. Он хранил их в маленьких плошках в своей спальне. Он хотел кормить ими птиц. Птицы были его страстью. И они вили свои гнезда в темных местах под крышей, за окном его спальни. Он говорил, что видел их глаза, когда они заглядывали ночью в окно. Может быть, они знали с самого начала, чему было уготовано с ним случиться. Это было давно, в одноглазой уэльской деревушке, полной овец, грязи и звезд.

Скорбь – это страна, где не прекращается дождь, но ничего не растет. Покинувшие нас живут в других местах – в тех одеждах, в которых мы их запомнили.

IV

Когда малыша Джонатана, завернутого во все белое, принесли из госпиталя, я не могла оторвать от него глаз. Я сидела около него по ночам. Он дышал коротко и часто. Когда его ручки окрепли, он протягивал их ко мне, своей сестре.

Мы жили в коттедже, отапливаемом углем, что тлел медленно и степенно в кухонной печи. Летом камины в жилых комнатах чернели зимней золой. Моя мать делала сэндвичи с листьями салата с огорода. Когда Джонатан научился ходить, я отвела его в поле за коттеджем и усадила в тени на расстеленное полотенце. Я строила ему крошечные лачуги из глины и сена, а он держал в своих пухлых пальчиках коричневых пластмассовых мышей, которые, мы знали оба, были нашими друзьями.

По субботам мы все вместе отправлялись в деревню. Цельные туши животных свисали с крюков из отполированной стали у магазина мясника. Джонатан указывал на них пальцем, но еще не мог подобрать слов.

В жару я снимала с него одежду и помогала прыгать на кровати. Мне хочется верить, что это было его первым воспоминанием детства.

Мои куклы валялись в коробке для игрушек, пока Джонатану не исполнилось два года и он их не обнаружил. Так начался великий период игры в куклы. Две из них стали нашими младшими сестрами. Однажды мы завернули их в алюминиевую фольгу и играли ими, словно роботами. Наш немногословный отец посылал куклам открытки из своих командировок. Я читала их куклам вслух, а Джонатан кивал и, укладывая их спать, приговаривал: «Неплохо, правда? Открытка из мест, которые вам никогда не посетить».

Когда Джонатан начал носить трусы, у него вошло в привычку надевать свои неиспользованные подгузники на кукол. Его трусики были крошечными. Если, придя из школы, я находила их на полу в гостиной запачканными, то я знала, что он ждет меня в слезах на кровати. Тогда я снимала свои трусы, мочила их под краном и показывала ему. Он переставал рыдать. У братьев и сестер есть своя тайная жизнь, скрытая от родителей. Родители любят своих детей, но дети нуждаются друг в друге, чтобы не потеряться в странном лесу своего детства.

Вскоре я была поймана с поличным. Джонатан голышом стоял в двери ванной, когда я мочила свои трусы холодной водой. Он подошел ко мне и прижался своим маленьким телом к моим ногам. В окне горел последний квадрат дневного света. Было очень ярко и очень тихо. Снизу доносились звуки мультфильмов из телевизора. С этого дня Джонатан никогда не плакал, если у него случался конфуз. Я верю всем сердцем, что хотя ложь и обман разрушают любовь, они могут и укреплять и защищать ее. В любви воображение важнее опыта.

Никто не знает, когда умер Джонатан. Однажды утром отец увидел что-то на снегу из окошка ванной. Мне не разрешили выходить на улицу, и тогда я села в ванной и стала рвать себе волосы. Моя мать, увидев клочья волос на моих ногах, разрешила мне подойти к телу Джонатана. Я стала кричать и не прекратила кричать до тех пор, пока не встретила мужчину по имени Бруно Бонне.

V

Ночной Лос-Анджелес пульсирует потоками машин, пока я добираюсь до концертного зала вечером следующего дня; парные нитки красных фар пронизывают долину с ее плоскими домиками и прозрачными бассейнами. Самые старые дома – с закругленными краями; они осыпаются каждый раз, когда трясет землю. Представьте себе пригороды: круглосуточные прачечные, наполненные свежестью чистой одежды; молодые матери с пластиковыми цветами в волосах. Дети глядят сквозь прорехи в горячих полотенцах, приложенных к подбитому глазу. Толпы мужчин наклоняют головы, чтобы надкусить тако в придорожной забегаловке. Ветер несет мусор с одной стороны шоссе на другую, затем обратно.

Дальше на север, ближе к Голливуду – прилавки продавцов хот-догов с неоновыми стрелками и выцветшей краской; женщины с татуировками и обрезанными черными волосами покупают блеск для губ в голливудской аптеке; бездомный толкает перед собой тележку, набитую обувью, но сам идет босиком. Он не перестает оборачиваться. Его живот висит поверх ремня. Когда-то в 60-х он оказался в трепещущих руках своей матери. Если бы только это могло произойти заново. Лос-Анджелес – это место, где мечты бесконечно балансируют на грани реальности. Город на скале, удерживаемый своим собственным весом.