Осенний призрак - Монс Каллентофт

Я вижу тебя на кухне по утрам, когда ты собираешься на работу, на диване перед телевизором или со всеми твоими бумагами о той Марии.

И мне хочется спросить тебя о самочувствии, потому что я вижу, что тебе плохо. Но я боюсь разозлить тебя. Ты такая замкнутая, мама. И я не знаю, как к тебе подойти.

У меня так много всего другого, о чем мне больше нравится думать: школа, книги, мои приятели. Это так весело, и я чувствую, что все только начинается».

Туве откидывает одеяло и оглядывает комнату.

«Боль в животе и сердце еще не прошла. Но я привыкла к тому, что вы с папой не живете вместе. И скандалов больше не будет, потому что я не думаю, что ты вернешься сюда, и я не уверена, что хочу сейчас жить с тобой».

Ворона смотрит в окно, стучит в стекло, а потом исчезает в ночи.

В комнате темно.

«Я справлюсь, — повторяет про себя Туве, — я справлюсь».

Янне лежит в постели, его ночник горит. Он читает брошюру Министерства обороны Великобритании. Речь в ней идет о постройке туалетов, и Янне мысленно переносится в Боснию, Руанду и Судан, где он последний раз занимался обустройством отхожих мест в лагерях для беженцев. Он хочет, чтобы воспоминания о работе в Службе спасения помогли ему отвлечься от того, что случилось вчера и что еще должно произойти. Но черно-белые картины из его памяти, образы людей в бедственном положении из самых отдаленных уголков планеты неумолимо заслоняет болезненно опухшее лицо Малин.

Много раз он пытался поговорить с ней, но она уклонялась. Ругала его за то, что он вылил содержимое забытой ею бутылки. Кричала, что все это не имеет смысла, поскольку у нее припрятано еще десять бутылок в таких местах, где он их никогда не найдет.

Он умолял ее встретиться с психологом, психотерапевтом, хоть с кем-нибудь. Даже поговорил с ее начальником, Свеном Шёманом. Рассказал ему, что Малин пьет все больше, хотя, может быть, на работе это и незаметно, просил предпринять что-нибудь и получил в ответ обещание, что что-нибудь будет сделано непременно. Это было в августе, однако до сих пор все остается по-прежнему.

Конечно, Малин сердится — прежде всего на саму себя — за то, что произошло с Туве. Она никак не хочет понять, что в этом не было ее ошибки, что зло есть, и было всегда и везде, и каждый может оказаться у него на пути.

Словно вся ее настойчивость вдруг повернула не в то русло, и она твердо решила опуститься на самое дно.

А вчера она меня ударила. Она никогда не делала этого раньше.

Копать глубоко. Dig deep.

Regular check ups. Bacteria sanitation.[3]

Янне бросает брошюру в дальний угол комнаты и выключает свет.

«Все-таки надо быть идиотом, — думает он, — чтобы поверить в то, что это кошмарное событие могло подтолкнуть нас к совместной жизни, сделать из нас семью. Как будто зло может помочь доброму делу. Чушь!»

Он смотрит на ту половину постели, где спала Малин. Протягивает руку, но там никого нет.

Уже рассвело, а сна ни в одном глазу.

Аксель Фогельшё вот-вот поднимется с кожаного кресла. Но не раньше, чем помнет пальцами истертую до блеска поверхность подлокотников и затушит сигарету в пепельнице на обитом кожей сайдборде. Он встает, ощущая свое мощное, все еще полное жизни семидесятилетнее тело, втягивает живот, чувствуя необыкновенный прилив сил, как будто там, за дверью, стоит враг, которого он должен поразить из одной из своих охотничьих винтовок, что спрятаны в оружейном сейфе в спальне.

Аксель Фогельшё стоит у окна в гостиной, смотрит на просыпающийся за окнами Линчёпинг и представляет себе его жителей, нежащихся в постелях, всех этих людей с их разными биографиями и возможностями. Тот, кто говорит о всеобщем равенстве, совершенно не понимает, о чем болтает.

За окном раскачиваются на ветру кроны деревьев ботанического сада. Дождь сейчас небольшой и никакого наводнения, поднимающего на поверхность крыс из канализации, что уже не раз бывало этой осенью. Добропорядочные обыватели среднего класса приходили в ужас при виде бестий, роящихся в подземельях Линчёпинга, как будто отказывались признавать существование крыс под своими благополучными ногами. Отвратительных тварей с голыми хвостами и острыми, как бритвы, зубами, которые долго еще будут жить в этом городе, даже после того как в нем не останется ни одного обывателя.

Когда же он последний раз спал до утра, не просыпаясь? Это было давно. Теперь он встает за ночь по три раза и каждый раз стоит в туалете минут по пять, прежде чем ему удается хоть немного облегчиться.

Но он не жалуется. Существуют куда более мучительные болезни.

Просыпаясь ночью, Аксель скучает по Беттине. Кровать, на которой он привык видеть очертания ее тела, чувствовать тепло ее дыхания, теперь пуста. Какое счастье, что она не дожила до этой катастрофы, до того дня, когда Скугсо перешел в чужие руки.

В такое утро замок, должно быть, особенно красив.

Аксель Фогельшё представляет, что стоит прямо перед ним на лесной поляне. В песочного цвета каменных стенах XVII века, будто поднимающихся из тумана, больше жизни, чем в окружающей их природе.

В течение веков замок Скугсо достраивался и перестраивался по прихоти его предков. Медная крыша горит, даже когда небо затянуто низкими облаками. А старые бойницы и недавно обновленные решетчатые окна похожи на бесчисленные глаза. Аксель Фогельшё постоянно чувствует на себе их взгляд, они словно глядят на него из далекого исторического прошлого и сравнивают его с прежними владельцами замка. Рядом с ними современные окна кажутся слепыми. Им как будто не хватает чего-то, что давно утеряно.

Со своей воображаемой точки наблюдения Фогельшё не может видеть часовни, находящейся с другой стороны замка. Беттины там нет: она захотела, чтобы ее прах развеяли в лесу, в северной части их владений.

Иногда Аксель слышит голоса призраков. А может, это рыбы, плещущиеся в черной воде замкового рва, не дают покоя душам замурованных русских солдат?

Он смотрит на портрет графа Эрика Фогельшё. Разбойник времен Тридцатилетней войны,[4]фаворит Густава II Адольфа[5]и жесточайший из его воинов. Говорят, в карательной операции после битвы при Лютцене он лично искалечил за день двадцать человек. «Я всегда чувствовал его кровь в своих жилах», — думает Аксель Фогельшё.