Я - шулер - Анатолий Барбакару

Различные игровые хаты. От убогих – где играют в основном между собой, варятся в собственном соку, до престижных – куда и клиенты, капиталы нарастившие, с удовольствием забредают (по рекомендации в основном), и шулеру проникнуть – за счастье.

Однажды собрались на только-только снятой под «катран» (так называют освоенные, игровые точки, другое название – «барбут») квартире. Устроили, так сказать, презентацию. С милицией, конечно, вопрос в первую очередь решен был, но тут вдруг соседи испуганные наряд вызвали. Патруль нагрянул, ничего понять не может. Публика – приличная, при документах. И ни одной женщины. Мальчишки-рядовые – в недоумении, старшина, виды видавший, усмехается: за гомосексуалистов нас принял. Начальству от нас позвонил – совсем растерялся. Приказали ему не обижать нас. Решил, видно, что и начальство – из этих...

Как-то пребывая в состоянии романа с одной элитарной телевизионной дамой, ехидства ради завел ее в подвал, пункт сдачи стеклотары на Большой Арнаутской. Милый такой подвал, филиал катакомб. Метров десять – извилистое ущелье в темноте и запахе плесени между ящиками, в тупике – неожиданная дверь, за ней – каморка, полтора на два метра. Примус, ящики вместо стульев и парочка бичей высшего, последнего сорта. Из этой каморки, как из прихожей

– дверь в последнюю уже аудиторию. Два на два метра. У стены – подобное дивану сооружение, в центре – сооружение, подобное столу. Ящики по периметру. На ящиках и диване – мужчины респектабельные, импозантные. На столе – карты, деньги.

Дама была близка к обмороку. Она оказалась бы к нему еще ближе, если бы видела, как то мужчины эти породистые, то бичи беспородные время от времени кормят с рук обнаглевшую огромную крысу – хозяйку подвала. Эта точка, конечно, не самая престижная.

Вот другая, из самых авторитетных. Одна из нескольких хат на Молдаванке. Публика матерая, фраера сюда не забредают, а если забредают, то на свое горе. Время от времени наведывается милиция. За пошлиной.

Однажды при мне Моржу, небезызвестному в городе шахматисту и покеристу, во время облавы – на этот раз серьезной, не купленной – кто-то из завсегдатаев подбросил в карман пальто пять тысяч рублей. Одной пачкой. От греха подальше. Так потом и не признались. Как признаешься, что товарища чуть не подставил?

Игра здесь крупная, жесткая. Часто носит престижный характер.

В другой раз я был свидетелем того, как фраеру, многознающему, гонористому минчанину, утверждавшему, что для него в картах нет темных пятен, подсыпали что-то в стакан. Утром представили написанный его собственной рукой многотысячный счет. Сюда являлись по спорным вопросам. Так сказать, на суд. Это называлось: «идти на люди».

Центр города. На хате у Монгола собирались цеховики. Десятки тысяч каждый вечер разыгрывались. Попасть в этот огород было практически невозможно.

В тот период нас было четверо: небольшая корпорация, играющая в общий котел и делящая его. Один из наших – Шахматист (звание мастера спорта – приличное прикрытие), попал-таки в этот заповедник. Позже втянул и меня. Моя легенда-прикрытие – тоже ничего. Видный спортсмен в отставке. (Пришлось ксивы о достижениях мирового уровня справить.) Долгое время мы подпитывались из этого источника. Работать было непросто. Публика пристальная, настороженная. Особенно к новичкам. Приходилось следить за тем, чтобы выигрывал в основном Шахматист. Впрочем, вычислил нас Монгол. Вынуждены были взять и его в долю.

Но, конечно, самое одесское, самое карточное место – пляж. Играют на всех пляжах, где гуще, где разряхенней... Больше всего воспоминаний связано с одним.

Если на каком другом пляже кто-то из игроков слишком задавался, его одергивали:

– Раз такой умный, иди играй... – и рекомендовали пляж, о котором говорю.

Играли здесь круглый год. Зимой жгли костры. Но основные события происходили, конечно, летом. Человек заезжий – обречен. Он может сам организовать «пульку» и свести партнеров из разных концов пляжа, причем из осторожности выбрать людей разных возрастов, обликов. Партнеры эти, разношерстные, будут обыгрывать его, несмышленыша, на системе сигналов – «маяков», которой пользовались на пляже еще двадцать лет назад.

В карточном клубе пляжа представители всех сословий, всех профессий: уголовники, грузчики, шоферы, продавцы, артисты, преподаватели, ветераныфронтовики, милиционеры, военные, профессора... Были даже одна адмиральша и один дипкурьер. Бывший, правда. У пенсионеров-ветеранов – своя игра, мелкая, осторожная. У прочих – своя. Крупнее, безошибочнее. Иногда, когда нет фраера и играют между собой, почти «лобовая» (честная), но «лобовая» до конца – никогда.

На пляже отходили душой самые известные, самые крупноиграющие игроки города. Игроки союзного значения. Сюда их тянуло чаще всего после крупного проигрыша.

Место, в котором промышляет профессионал, – основной показатель его положения в табели о рангах. Показатель рейтинга. Высший уровень – игровые, престижные хаты. Из низших – залы ожидания, поезда.

Душа моя всегда тянулась к пляжу. Очень может быть, что это показатель не высшего рейтинга, но, кроме всего прочего, каждый имеет право на слабость. Пляж был моей слабостью. Впрочем, не только он.

Имелась еще одна точка. Хата Рыжего. «Малина».

Об этой хате и о самом Рыжем надо рассказать подробнее.

Стереотипный одесский дворик напротив Ланжерона. С высоченными желто-серыми стенами по периметру, с бельем на веревках и краном посередине.

Квартира Рыжего – двухкомнатный подвал. Впускали в нее только того, кто правильно стучал, – два внятных удара, с внятным интервалом.

Кухня с окном в «колодец» (пространство два на два метра, простреливающее дом по вертикали. В него выходили окна кухонь и туалетов). Потолок на кухне висит лохмотьями от вечной мокроты. Такое впечатление, что над подвалом – сразу крыша. Которой нет.

Одна комнатушка, редко посещаемая, в ней отсыпались совсем уже привередливые, ищущие уединения. Комната психологической разгрузки.

И зала... Большая комната с антикварным столом посредине. Стулья при нем – из общественной столовой. В углу – раскладной диван, который никогда не складывался. На нем гора рваных ватных одеял и обычно или сам Рыжий, или Наташка-Бородавка, его женщина. Часть одной из стен – странной, тоже антикварной выделки старинная печка. В ней – отверстия от пуль (дружки Рыжего проверяли амуницию). Причудливая люстра, которую не опасается только один из завсегдатаев – Пигмей. В люстре – много патронов, но одна лампочка. На тумбочке с ампутированной ногой, подпертой кирпичом, – довоенный действующий приемник. На стене – неожиданный портрет Пушкина в раме. Все вещи (и Рыжего, и Бородавкины, и их приятелей), не имеющие отношения к текущему сезону, – в маленькой комнате на полу. Беспорядочной кучей.

С Рыжим подружился я в самом начале своей деятельности. Возвращался вечером с Ланжерона (на этом пляже – свой клуб – самый любительский, но славящийся высокой техникой игры), вдруг на выходе из Купального переулка – два милиционера пытаются повязать старика-алкаша. Старик капризничает, не хочет в распахнутый «бобик». Прохожу себе мимо. Вдруг старик кричит: