Завещание убитого еврейского поэта - Эли Визель

Гриша оглядел комнату, словно бы удивленный ее безукоризненной чистотой. Под зеркалом — фотографии в рамках. Офицер, отдающий честь военному министру. Тот же офицер в кругу товарищей. Он же на пляже в объятиях молодой женщины, немного крупноватой, но красивой.

— Меня зовут Катя, а вас?

Гриша не ответил. Просто смотрел. Много раз, различив ее силуэт за оконными стеклами, завороженный, он впадал в смятение. Боялся не только отказа, но и жалости.

— Вы ничего не говорите? Почему вы ничего не говорите? Вы что, немой?

Гриша кивнул: да, он немой. Она в смятении едва подавила желание отшатнуться:

— Ох, простите.

Гриша замотал головой: ей не за что извиняться.

— Как это случилось? Когда? На войне?

Нет, не на войне.

— Так что же, значит, вы немой от рождения?

Нет, не от рождения.

— Тогда я не понимаю.

У него вырвался жест, означавший: «Вы и не можете понять…» Что бы там ни было, он не станет рассказывать ей о своей жизни. Знакомить ее с творчеством отца, говорить о матери? Поведать ей тайную историю старого сторожа привидений по имени Виктор Зупанов? Даже не будь он немым, он бы умолчал обо всем этом.

Сначала он держался в стороне, не прикасаясь к ней. У него не проходило ощущение, что они здесь не одни. «Гриша, не зазорно ли заниматься любовью, когда на тебя смотрят мертвецы?»

А потом он дрогнул. Кровь загудела в висках, его затопил мощный порыв страсти. Тут можно забыть и отца, и мать, и павшего в бою офицера — он поддался зову плоти. Хотелось любить эту молодую женщину, однажды открыться ей…

«Нет, не сегодня вечером».

Я увижусь с ней завтра утром. Попрошу ее проводить меня в аэропорт. С ней мне будет удобнее, чем с Иоавом. На обратном пути в машине окажутся две вдовы. Может ли их что-нибудь связывать? Зачем там Катя, мне понятно, но мать? Почему она приехала? Что побудило ее оставить Красноград? Как ей удалось освободиться от доктора Мозлика? Гриша вновь вспоминает, как его мать и ее любовник жили в негостеприимном городе, где только ему одному были ведомы уютные местечки… Потом его мысли возвращаются к Иерусалиму с его четкими контурами, в которых нашли пристанище столько царей и преданий, Иерусалиму с его переменчивыми оттенками, с его далекими и близкими голосами. А над ним белые и серые облака отвоевывают друг у друга целые куски неба. «Но что делать с отцом? — Гриша вздрогнул. — С отцом, которому необходимо со мной говорить. А со мной? Что со мной? Со мной — ничего».

Встревоженный человек с невеселой улыбкой. Очень молодой и очень старый. Одновременно слишком грустный и столь же счастливый. Как все это понять? Фотография потрепанная, вся в пыли. Грише года три.

— Кто это, мама? — Он протянул ей книжку с фотографией.

— Где ты это нашел? Дай сюда!

Она вырвала книжку у него из рук и торопливо поставила на место, на самую высокую и самую недоступную из висячих полок, позади стопки тарелок, стаканов и кастрюлек. Гриша не может понять, почему мама так вышла из себя, он ведь не сделал ничего плохого. Книга? Он нашел ее на полу. Открыл просто так, не зная зачем, наверное надеясь найти картинки о невероятных приключениях забавных зверей и машин. Но там было только одно фото на обложке.

— Мама, этот дядя, это кто?

— Не видишь, я занята!

Гриша не мог забыть человека на фотографии. Его позу: как он, сцепив пальцы, выворачивает руки ладонями наружу… Он что-то искал, кого-то звал, рассказывал историю о диких зверях, голодных детях, о…

— Ну, мама, кто это?

— Оставь меня в покое!

Никогда еще Гриша не видел свою мать в таком плохом настроении. Обычно она с ним говорила спокойно, объясняла, что делать или говорить можно, а что — нельзя. А теперь она отворачивается от него, его избегает. Она вытирает посуду, складывает неубранную одежду и старается не смотреть на сына, которому сразу же становится не по себе, будто он в чем-то провинился.

— Что я такого сделал, мама? Я что-то плохое сказал?

— Ничего.

— Но ты сердишься!

— Я не сержусь!

Грише захотелось поплакать, хотя он все время старался унять подступающие слезы. Он сжал губы, вытаращил и без того широко раскрытые глаза, чтобы оставались сухими, и задержал дыхание. Раиса взяла его на руки.

— Я не хочу плакать, — проныл он сквозь слезы.

— Знаю, знаю. Ты уже большой мальчик, а большие мальчики не плачут.

Ему хотелось снова задать ей тот же вопрос, но он спохватился и не стал, чтобы не злить ее. Он любил маму и говорил себе, что ему повезло: она могла стать мамой другого мальчика.

— Ты должен мне кое-что пообещать, — тихо произнесла Раиса. — Обещай мне никогда не прикасаться к этой книге. А если тебя спросят, ты ответишь, что никогда ее не видел.

— Кого? Дядю на фото?

— Его. Никогда. И книгу тоже.

Тут, перестав что-нибудь понимать и догадываясь, что его тоже не поняли, Гриша принялся рыдать. Но вдруг он почувствовал, что плывет в воздухе, увидел себя сидящим на самой высокой полке с книгой на коленях, а тот самый дядя ему говорит: «Послушай, старина, тебе не стыдно так хныкать?»

— Это твой отец, — сказала Раиса.

И Гриша успокоился: «Мой папа — не такой дядя, как все остальные: мой папа — фото». Но секунду спустя он поправил себя: «Мой папа — книжка». Много лет он потом носил это открытие в самой глубине души как ценнейший из секретов.

Оставаясь один в квартире, он тайком забирался на стол, оттуда на сервант, чтобы, встав на цыпочки, дотянуться до запретной книги. И почувствовать отцовское присутствие, его теплоту. Или садился у изножья кровати, готовый спрятать томик при первой же тревоге, и с бьющимся сердцем листал его, хотя читать еще не умел. Отец обращался к нему на языке, которого он не понимал. Но ему это не было важно: он тыкал пальцем в строчки, в слова, и его охватывало счастье.

Однажды Раиса пришла неожиданно. Он подумал, что она станет его ругать, но она сняла пальто и уселась прямо на полу лицом к сыну. Казалось, ее что-то очень заботит, гораздо больше, чем обычно.

— Прости, я огорчил тебя, — прошептал Гриша. — Но я не смог удержаться… У Юры есть отец, у маленькой Наташи тоже, у Вани есть отец, и у меня тоже есть отец. Я хочу его любить, видеть, трогать…

Глаза Раисы наполнились слезами.

— Когда-нибудь ты поймешь.

— Обещаешь?

— Конечно, обещаю: однажды ты поймешь.

Она взяла книгу, открыла наугад, тихо прочитала несколько строк на идише, а потом перевела их:

Предлагаю тебе, человек,

мою память

и то, что ее питает,