Тим - Александр Цзи

таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.

Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери — запереть на ключ.

В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.

Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!

Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.

— Что, разонравилась тебе Лидка? — прохрипел он. — Решил не связываться? Ну и правильно! У тебя жратва есть, верно? Веди! Я не Лидка, трахать себя за еду не дам, но, если настаиваешь, могу тебя самого отшпилить…

Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня — стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.

Витя замолк и обмяк.

Но не сдох. Он мне живой нужен…

Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.

В прихожей нашумел — из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке — шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.

— Давай, помогу, — предложил отец.

Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.

Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.

Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…

Отец без суеты и спешки проверил ремни — плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.

Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.

— Все окей, — сказал я преувеличенно бодрым голосом.

— Спасибо, Тим, — пробормотал отец.

— Вам хватит еще месяца на три, — проговорил я торопливо, словно боясь, что если промедлю, не выскажу всего, чего хотел, то уже никогда не скажу. — Вам ведь редко надо? К тому времени сможете выходить из дому…

Родители одновременно вздрогнули, точно их током ударило.

Мама заговорила — медленно, нехотя, не глядя на нас с отцом:

— Я тебе сухарей наготовила, сынок… Побольше. Они долго не испортятся. Мяса, какое было, насушила, крупы насобирала в мешочек, ты только… — Она не выдержала, всхлипнула: — Ты выживи, хорошо? Уж как-нибудь, выживи, а?

— Я вас спасу, — прошептал я. — Найду способ спасти. И вернусь.

— Забудь о нас, — твердо сказал отец. — Не возвращайся. Слишком опасно. Не ходи в города. Даст бог, обойдется.

— Бога нет и не было с нами, — сказал я. — Зато был кое-кто другой. Тот, который заставил всех поверить, что его не существует. Он всегда с нами был…

— Ты должен завтра с утра, как солнце взойдет, уйти, — настойчиво продолжал отец. — Сегодня уже поздно. На природе Оборотней нет, только в искусственных конструкциях вроде домов. Не ночуй в домах. Или построй новый. В общем, придумай что-нибудь, мы уже обсуждали.

Да, мы обсуждали мое выживание. С тех пор, как поняли, что мои родители — больше не люди в полном смысле этого слова.

***

Весь остаток дня я собирал манатки, укладывал еду, выбирал оружие. Все это добро я должен тащить в рюкзаке, и этот рюкзак не должен мешать быстро двигаться в случае всего. Поэтому много чего брать не следовало. Как, оказывается, трудно выбрать действительно важные и необходимые вещи! Все кажется важным!

Пока возился, наступили сумерки, и я запер дверь в свою комнату. Включил свет и продолжал думать над тем, что брать, а что оставить. Специально изо всех сил напрягал мозги, чтобы не думать больше ни о чем. Но все равно думалось.

Думалось о завтрашнем путешествии неизвестно куда. Родители не могли дать совет — сами не знали. Мы сошлись во мнении, что идти надо на юг, там теплее… Но, с другой стороны, в южных странах и народу больше, а это значит, что больше Буйных и Оборотней. А еще где-то затаились те, кто ушел под Музыку… Во что они превратились? Не в березки же с сосенками?

Ну, и думалось о Вите, который очухался в спальне в обществе моих родителей, в сумерках. Я вопреки воле прислушивался, но ничего не слышал. Вите мы заткнули рот кляпом. В какой-то момент почудилось, что где-то в соседней квартире что-то ударило по стенке. А может, не в соседней, а в спальне родителей?

У меня взмокла спина. Но звуки не повторялись. Иногда я радовался, что у меня с фантазией плоховато, в школе никогда не знал, о чем писать в сочинении на свободную тему. Не представлял, что сейчас чувствует Витя.

Мне его жалко не было. Сволочь он, как и все люди. Как и я.

Мы все заслужили то, что случилось. Все люди — это быдло, приспособленцы и серая масса. И единицы тех, кто ни рыба, ни мясо, настолько невнятные субъекты, что даже отнести к какой-то конкретной категории невозможно. Они — то есть мы — стали Бродягами.

А может быть, мы — герои? Я — герой?

Тогда почему мы не находим друг с дружкой общий язык? Ненавидим друг друга, подставляем, не объединяемся в команду Мстителей? Гонор мешает? Или эгоизм? Или равнодушие?

Нет, я не равнодушный и не эгоист. Иначе давно бросил бы родителей, как только они начали превращаться — сначала на несколько минут глухой ночью, потом на час, два часа… на всю ночь. Родители меня ведь гнали прочь из дома — чтобы не убить или не сожрать против воли. А я уперся, как осёл. Тогда отец помог мне установить соседскую железную дверь. Я даже привел родителям того пьяного Бродягу…

Я люблю их. А они меня. И любовь эта не изменится никогда, во что бы не превратились мои родители. Они могут потерять человеческий облик, но никогда не