Последняя кантата - Филипп Делелис

— Очень красивая, очень интересная, ее можно хорошо разработать. Правда, есть один курьез в пятой ноте, он, пожалуй, немного смущает… Кто сочинил эту тему?

— Я.

— Мой сын в таком случае не ошибся, превознося ваши музыкальные таланты, ваше величество. Вы используете превосходную тональность ут-минор[20]настолько тонко…

— Благодарю вас, но, к сожалению, я могу только наметить тему…

С уверенностью, которую давали ему власть и молодость, король взял Иоганна Себастьяна за руки и улыбнулся ему.

— Мэтр, я хотел бы, чтобы вы разработали для меня эту фугу…

И, не дожидаясь ответа, он подвел старого кантора к фортепьяно и попросил его сесть за клавир. Бах сосредоточился и приступил к королевской теме. В несколько тактов он с легкостью разработал трехголосную фугу. Было совершенно очевидно, что для старого мэтра это было просто школьным экзерсисом. Восхищенный король расположился в кресле.

Но Бах не ограничился этим. Тема нравилась ему. Он модулировал ее на терцию и ввел четвертый голос. Потом, разделив три первоначальных голоса, он создал иллюзию шестиголосной фуги. И под его пальцами звучало уже не фортепьяно, а целый оркестр. Иоганн Себастьян достиг апогея в своем искусстве. Никогда еще музыкальные фразы не сплетались так тесно, они, словно не завися от главной темы, беспрестанно скрещивались и расходились…

Наконец Иоганн Себастьян закончил свою импровизацию, и последний безупречный аккорд ут-минор еще долго звучал в королевских покоях. И они вдруг показались совсем маленькими, слишком маленькими, чтобы вместить такую великую музыку.

Бах повернулся и увидел на глазах короля слезы.

Фридрих II, все еще сидя в кресле, медленно приподнял руки и принялся аплодировать короткими хлопками, глядя Баху в глаза. Потом они сошлись, и король обнял Иоганна Себастьяна.

— Знаете, мэтр… Германия будет великой и сильной. Во всех областях ее превосходство будет утверждено на века. Вы и я назначены свыше и наследниками германского ума прошлого, и предтечами Германии завтрашнего дня. Мы должны завершить наше дело и передать его будущим поколениям. Именно с этой целью я пригласил вас в Потсдам. Только ради того, чтобы вы сыграли эту фугу…

Париж, наши дни

— Знаешь, Летисия, я не верю в пользу этого диплома…

— Ты прав, Пьер, о пользе и речи нет, но все же… сейчас или никогда надо оценить, что я могу…

— Что? Ты хочешь, чтобы оценили твои успехи в фуге? Вот так, с ходу?

— Остановись на минуту, прошу! — смеясь, сказала Летисия.

Она и Пьер Фаран сидели на террасе кафе «Две мартышки». Только минул полдень, и солнце светило ярко, предвещая скорее мягкую весну.

Летисия допила свой кофе и с интересом взглянула на Пьера. В свои тридцать пять лет он всегда выглядел вечным студентом — вьющиеся волосы всклокочены, широкий и высокий лоб открыт, как у Гарфункеля, маленькие круглые очки, как у Леннона. На нем, как всегда, был свитер с круглым воротником и джинсовый костюм.

Пьер Фаран как бы заменял ей старшего брата, которого у нее не было, и с тех пор, как Летисия приехала в Париж, он с удовольствием выполнял эту обязанность. Он окончил консерваторию как раз в тот год, когда Летисия поступила. Окончил с весьма скромными успехами, впрочем, поощренный вторыми премиями по некоторым дисциплинам. Он сохранил достаточно юмора по отношению к себе и к окружающим, чтобы стойко держаться внешне, но в глубине души тяжело переживал неудачу.

Пьер улыбнулся, тоже глядя на Летисию тем особенным взглядом, который выражал много чувств разом: удивление, извинение, просьбу простить его и явный, хотя и скрываемый упрек, страстную поддержку, но и осуждение, и так далее. Улыбка Пьера тоже выражала сущность его личности — закомплексованность и неуверенность в себе, в то время как улыбка Летисии — цельность и яркость. Возможно, Летисия ценила в молодом человеке то, чего не хватало ей, и это больше всего интересовало ее в нем.

Особенно его сомнение. Пьер Фаран сомневался чуть ли не во всем. Ссылаясь на великих циников, он утверждал, что сомнение — начало мудрости. Свою неуверенность он компенсировал экстраординарными причудами, они позволяли ему выживать в обществе, в котором сомнение не считалось доблестью. Так, к примеру, не в силах выбрать между зеленым, «может, слишком тусклым», и синим, «может, слишком много лазури», — такие цвета предлагали ему в гараже, когда он хотел перекрасить свою старенькую тачку, — он выбрал розовый, цвета фуксии, даже более вызывающий, чем мода тех лет, когда господствовали последователи хиппи.

Таким же образом он выбрал курс фортепьяно, потому что не мог решить, что лучше — струнные инструменты или же ударные. Выразительные струны фортепьяно — замечательный синтез этих двух великих инструментальных семей — привлек его больше потому, что вся музыкальная литература написана для этого царского инструмента.

— Я думаю, Летисия, ты зря так утомляешь себя, готовясь к этому конкурсу. Оставь в покое старых напыщенных академических бородачей…

— Ты, как всегда, преувеличиваешь, Пьер… И потом, сам-то ты участвовал в таком конкурсе по фуге…

Лицо Пьера помрачнело, и Летисия сразу же пожалела о своих словах. Да, четыре года назад он представил свою работу, но заслужил лишь поощрение. И на этом сразу же окончились его занятия в консерватории. Хотя Летисия хорошо знала Пьера, сейчас она поняла, что, наверное, существует большая разница между тем, как Пьер держится, и тем, что он переживает. За его шуточками и показным равнодушием к музыкальному образованию крылась прежде всего огромная горечь.

— Слушай, расскажи мне о своей последней работе, — веселым тоном сказала Летисия.

— О, боюсь, что она не оставит большого следа в истории музыки. Это исключительно ради хлеба насущного, ты же знаешь. Так, к одному фильму, ничего интересного.

— С синтезированным звучанием или с инструментами?

— Только с синтезированным. Я записываю все сам, непосредственно.

Пьер Фаран приложил много усилий, пытаясь войти в клуб, очень закрытый клуб, современных композиторов, но первые его работы были приняты холодно, а весьма сдержанные характеристики не дали ему возможности развить свой исследовательский труд сообща с коллегами. С тех пор он жил заказами, и его работодатели были не какие-нибудь солидные клиенты или зарекомендовавшие себя фестивали, а радио «Франс-мюзик», где он делал музыкальное сопровождение к рекламе, и продюсеры второразрядных фильмов.

— У всего есть и хорошая сторона. Если ты все делаешь сам, включая запись, ты возрождаешь ремесленные традиции в музыке… и тебя не исковеркают интерпретаторы.

— Да, здесь у меня риска нет… Но, видишь ли, меня огорчает, что сценарий этого фильма довольно сильно изменился с тех пор, как мне дали его прочесть.