Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц - Патти Маккракен

посмотрела на кудряшки, украшавшие головку ее новорожденной дочки. У ее малышей всегда были красивые локоны, которые она любила гладить. Этот младенец был поразительно похож на двух других ее детей сразу же после их рождения. Анне на какое-то мгновение показалось, словно она вновь держит на руках одного из них – и именно в этот момент она поняла, что, как бы ни старалась ее малышка, она никогда не сможет извлечь ни капли молока из пустой груди своей матери.

Осознав это, Анна ответила повитухе на ее жестокий вопрос:

– Мне все равно.

После этого Анна откинулась на мешковину, а тетушка Жужи занялась своим делом. Она проковыляла на кухню и нашла там кусочек сахара и финджу, маленькую чашечку, из которой жители деревни пили крепкий кофе по-турецки. Повитуха налила в кофейную чашечку немного воды из кувшина, который нашла на столе, положила туда же кусочек сахара, затем вытащила из кармана фартука стеклянный флакон. Сняв с него белую бумагу, она вытащила из горлышка деревянную пробку, накапала немного зелья в чайную ложку и смешала его со сладкой водой. После этого она вернулась с чашкой в комнату, окунула палец в полученную смесь, слегка поболтала им там. Затем, вынув палец из чашки, тетушка Жужи помазала зельем язычок и губки новорожденной.

* * *

Ночной сторож совершал обход по Сиротской улице. Его темный, пропахший плесенью плащ был наброшен на костлявые плечи, скрывая хлеб и фляжку, которые он прятал от чужих глаз. Его дежурство продолжалось всю ночь, до самого восхода, и он за свою смену успевал три или четыре раза обойти нагромождение боковых уличек.

Сторож неторопливо прошел мимо дома повитухи. В этот час там было темно, но в соседнем доме горела лампа. Окна были плотно закрыты от холодного ночного воздуха, однако сторож мог расслышать крики, доносившиеся из дома старого Амбруша. Если бы такие крики раздавались в любом другом доме деревни, то сторож непременно попытался бы прояснить, в чем дело. Но он знал о проблемах, с которыми столкнулась пожилая пара, жившая в этом доме, с тех пор как их внук, Иштван Джолджарт, вернулся с фронта. Об их трагедии знали все жители деревни, поэтому сторож спокойно продолжил свой обход.

Иштван лежал дома в своей постели. В его голове царила полная неразбериха. В течение вот уже почти года там стоял хаос, Иштван не мог ни на чем сосредоточиться. Он часто проводил без сна три дня подряд, и четыре, и пять дней, и его единственным спасением от бессонницы была слепая ярость. Он осквернял спальню грязными ругательствами. Он осыпал ими и свою жену, и бабушку с дедушкой. Во время этих приступов его рот служил ему лишь для того, чтобы выкрикнуть очередное проклятие в адрес каждого, имевшего несчастье оказаться рядом с ним.

Его ругань могла извергаться целыми часами. Это был еженощный всплеск ненависти и тоски, который подпитывался болью, паникой и жалостью к самому себе.

Петра, бабушка и дедушка пытались установить для себя график, чтобы каждому по очереди хоть немного поспать (или же, по крайней мере, отдохнуть), однако в доме не было места, где можно было бы укрыться от неистовых ругательств. Петра пыталась спать вместе со своей дочкой в хлеву, поскольку именно так часто поступал старый Амбруш – ведь крестьяне обычно в хлеву старались схорониться от различных невзгод. Но даже там, вне дома, ругань все равно доносилась до них, как она доносилась и до сторожа, когда он проходил мимо.

Вспышки гнева Иштвана перемежались периодами глухого молчания, когда он пытался заставить себя провалиться в сон. Он старался обмануть самого себя, оставаясь неподвижным. Он надеялся, что, если долго будет лежать без малейшего движения, то для него откроется портал в бессознательное состояние, и он сможет проскользнуть туда. Однако через какое-то, достаточно короткое, время в его голове начинала возникать целая череда образов, гротескных, вызывающих тревогу лиц и пугающих звуков – продукт изголодавшегося по отдыху мозга. Эти галлюцинации словно издевались над ним. Иштван был уверен, что постепенно сходит с ума.

На тумбочке рядом с его кроватью лежали очки в проволочной оправе, под линзами которых были искусно закреплены овалы плотной черной материи. Эти очки несколько месяцев назад ему выдали в госпитале для слепых в Будапеште. Там же ему установили глазные протезы. Иштван провел бо́льшую часть прошлого года в госпитале для слепых и в госпитале «Зита», который также находился в Будапеште. Он пришел в госпиталь для слепых, чтобы овладеть в его стенах какими-то новыми трудовыми навыками. В результате он научился делать веники и плести корзины. В госпитале же «Зита» врачи пытались вылечить его многочисленные недуги: от пневмонии до острых болей в кишечнике. Госпитали страны были переполнены вернувшимися с войны молодыми парнями, такими же, как и Иштван, но из-за блокады[3] запасы медикаментов быстро иссякли. Не было ни лекарств для больных, ни бинтов для раненых, ни простыней для кроватей. Врачам приходилось накладывать на раны обрывки бумаги в надежде, что этого будет достаточно, чтобы уберечь пациентов от заражения.

Иштван совсем недавно вернулся в Надьрев морально сломленным двадцатипятилетним парнем. Он постоянно говорил Петре, что предпочел бы погибнуть на поле боя, чем испытывать такие мучения, как сейчас.

Еще не было и трех часов ночи, когда Петра осторожно прошла на кухню. Она зажгла лампу на столе, поднялась по лестнице на открытый чердак над кладовой, взяла из корзины охапку соломы и вернулась на кухню. Там она подняла щеколду на топке дровяной печки, бросила туда принесенную охапку соломы и разожгла огонь. Затем Петра поставила в печь нагреваться кувшин с водой, который старая хозяйка Амбруш собиралась утром использовать для уборки по дому. После этого Петра пошла в хлев подоить коров. Незадолго до рассвета она должна была пойти на работу в поле.

Война практически опустошила Надьрев, лишив его мужчин (хотя сыновья тетушки Жужи сумели избежать призыва в армию). Петра и другие жены взвалили на свои плечи всю крестьянскую работу. Каждое утро в четыре часа они выходили работать в поле. Длинная вереница хлипких подвод освещала мерцавшими лампами темную деревню. В ночном воздухе раздавалось лязганье трясущихся в подводах сельскохозяйственных инструментов. Топот лошадиных копыт был похож на барабанную дробь в честь крестьянок, покидавших деревню, чтобы делать работу своих мужей. Они миновали длинный ряд тополей, которые стояли ровно, словно бесстрастные стражники, и выходили на бескрайние просторы Венгерской равнины. Когда солнце поднималось над ее полями, тени силуэтов стреловидных стволов устремлялись