Дань саламандре - Марина Палей

Я снова просыпаюсь посреди ночи – внезапная, очень простая мысль пронзает меня отравленным копьем: а если у них всё наладится?! Ну, «всё», положим, не наладится, но что-нибудь да наладится: будет себе, как у всех, семейная их жизненка трюхать изо дня в день – ни шатко ни валко... что тогда делать мне? Значит, я не хочу, чтобы у них «наладилось»? Неужели правда? Неужели я не найду себе возле них места?.. Ага, язвит внутренний голос, прямо-таки Тургенев и Виардо: «на краю чужого гнезда»... А кто из нас Виардо?.. котлеты... красная трава... седая старуха темным деревянным гребнем дерет на своем темени ссохшиеся от крови волосья...

Просыпаюсь. Ночь. Если я сейчас с таким энтузиазмом подготовлю почву для того, чтобы убить этого «неправильного» ребенка – убить «неправильного», дабы потом, в киношно-счастливом «потом», – родился ребенок «правильный»: от «правильного» мужа, в «правильной» семье, в «правильной» стране, в «правильном» мире – вот только убрать неправильного! – если я сейчас полностью подготовлю для этого почву (а я уже знаю, к кому обратиться), то, мне кажется, именно в ту самую минуту, когда все мои приготовления будут закончены, Герберт, синхронно с их окончанием, сядет за стол и напишет, что он не хочет этого ребенка знать. То есть я, своими собственными руками, сначала «создам ситуацию» (именно это и будет пусковым моментом для дальнейшего хода событий), а затем подергаю марионетку-Герберта за ниточки кукольных его рук: чтобы он этой ситуации соответствовал.

Погоди: ты со страхом о том думаешь или с облегчением? А это не разделить. Ужас как раз в том, что это не разделить. А если всё же уговорить девочку этого ребенка – родить? Вдвоем мы... а что? А то, говорит голосок, что у тебя даже на заказное письмо-то... даже на... ни на что нет...

Просыпаюсь оттого, что она стонет. Что с тобой? Ой, меня тошнит... ой, не могу... мясо... фу-у-у... зачем ты меня этими котлетами... фу-у-у... так и стоят перед глазами... ой, ёлки-палки... у меня, наверное, токсикоз... Ну пойдем... пойдем в туалет...

Далее – обычные в таких случаях процедуры.Глава 8

Телеграмма

Уже начало августа. Прошло три недели, ответа нет. Тринадцать плюс три... Ладно. Что – «ладно»? Отвратительно. Почему все отвратительные дела выпадают на август? Отвратительные, тоскливые, непоправимые...

Я знаю, к кому обратиться. Я была у нее, у этой бабищи, один раз, почти случайно, за компанию. И, конечно, она меня не запомнила, зато я запомнила ее хорошо, и эту цепочку можно попытаться восстановить...

Подожди, надо дать Герберту срочную телеграмму. А на какие шиши? А на такие, что продашь на работе белую выходную шаль. Кому продать – известно. А остальные деньги – на бабу. Сколько она может заграбастать? Xa, заграбастать! Это если возьмется...

Рассуждаешь, гадина, так, словно Герберт уже и на телеграмму не ответил. Или ответил так, что лучше бы не читать. А потом? Что потом? А куда ты денешься, когда у нее родится наконец «правильный» ребенок? Ну, до тех-то пор... Или ишак гигнется, или коньки склеит султан...

А с этой телеграммой... Военно-морские сослуживцы Герберта мой текст ненароком прочитают... что вполне вероятно... он разозлится... Надо было в июле на заказное одолжить... Ох, задним умом крепка... А теперь вот что (см. ниже) его сослуживцы беспроблемно прочтут:

ГЕРБЕРТ ВАША ЖЕНА ЖДЕТ ВАС РЕБЕНКА ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА ВСЕМИ ПОСЛЕДСТВИЯМИ ПОЖАЛУЙСТА СРОЧНО ПОЗВОНИТЕ (812) 9162518 ОНА ЖИВЕТ МЕНЯ (ПОДПИСЬ)

После того как ответа на другой день не последовало, я подождала еще три дня и сказала ей, что берусь за дело. На это она, помню, ядовито так бросила: у тети Мани была легкая рука – одной спичкой всю деревню сожгла. Меня это взбесило: свинья ты неблагодарная – и т. п. Скандал, ее истерика, примирение, снова ее истерика – теперь больше с элементами хохота. Ладно. На следующий день я отпросилась с работы (под сданную полгода назад кровь).

Легко сказать: берусь за дело. А если и эта бабища на даче? Решила: достану из-под земли.

Глава 9

Троглодита

Эта бабища, как я вижу из моего «сейчас», была настоящим символом своего времени и своей географии – хотя одновременно, конечно, закономерным продуктом того и другого. За глаза ее звали «грузинская царица», несмотря на то что она только замужем числилась за грузином (которого редко кто видел), а сама была, назовем так, «русская» (исходя из квазиламброзианского деления на «русских» и «прочих»), то есть, по крайней мере, она не была «черная». Она обладала невероятной красоты и воли лжеаристократическим лицом – приставленным, почти без посредства шеи, к дворомыжному телу. Себя эта бабища называла, конечно, казачкой – не помню, донской ли, уральской или какой еще. Когда она, восседая за своим кухонным столом, вела деловые переговоры, то именно лицом своим производила сильнейшее нервно-паралитическое воздействие на противоположную сторону.

Лицо это отличали белейшая кожа, надменность черт, четко проработанных мощным резцом, холодные серые очи, каждое размером с пушечное ядро, – очи под резкими, гордыми, не терпящими возражений бровями; всё это было обрамлено ранним серебром, элегантно посверкивающим в дремучей чаще слегка волнистых, по-лошажьему грубых волос. Когда же бабища время от времени вставала – плеснуть еще водочки, коньячку или чаёчку, противоположная сторона, на миг обретя здравомыслие (и невольно перенося впечатление с партнерши на партнерскую договоренность), вдруг прозревала зловещую двойственность почти состоявшейся сделки: туловище бабищи – квадратный обрубок, кургузый, приземистый, с широченным, патологически плоским задом, с короткими и толстыми, как бревна, дегенеративными нижними конечностями – это туловище словно карикатурно дублировало дубовый кухонный табурет.

Казалось, «грузинская царица» была свинчена из двух несовместимых доноров. Однако именно та монструозная часть, что располагалась ниже ее условной талии, – она-то, эта часть, словно бы оказывала решающее воздействие на норов хозяйки: «царица», она же казачка, была груба и корява, как грубы и корявы – от Сотворения мира – неопохмелившийся конюх – а также биндюжник, дворник, шорник и сапожник, вместе взятые.

Я попала вo владения этой чаровницы (обладавшей ухватками многоопытной тюремщицы) вместе с моей коллегой, приходившейся ей отдалённой знакомой по среднеобразовательной школе – а иначе никогда не пересечься мне с подобным кругом. Неохватная взором квартира «грузинской царицы» (на Большой Морской) напоминала товарно-сортировочную станцию – с тем лишь дополнением, что по грудам ящиков, ящичков, коробок, мешков, коробов с визгом ползали двое сопливых детенышей, создававших впечатление осьми. «Царица» (которую я про себя сразу окрестила Троглодитой) беспрестанно кормила их – то есть, прищипывая им поочередно носы и деловито стряхивая обильные сопли на пол, затевалась – там же, на мешках, – сказочно-огромными ложками впихивать им – в отверстия насильственно раззявленных ртов – какие-то реликтовые продукты, причем после каждого такого яростного и беспощадного впиха (напоминавшего, конечно же, зверский акт педофилии) Троглодита досиня защемляла каждому из своих наследников губы, чтобы преемники ее генома могли только дышать, а выплевывать нет. Однако дышать вскармливаемые тоже не могли, поскольку в этом законном процессе жизнедеятельности им очень мешали возгри, сопли то есть, хотя и вылетавшие в лицо вскармливавшей, но не облегчавшие положения дел: синея, затем чернея, вскармливаемые бились в конвульсиях, а неуемная волчица продолжала это состязание со своими детьми, то есть алиментарное истязание – причем делала это, рыча, как представительница семейства псовых, мяуча, как самка кошачьих, матерясь, совсем как человек разумный, а то периодически взвывая, как теплоход «Феликс Дзержинский».