Мальдивы по-русски. Записки крутой аукционистки - Наталья Нечаева

– Музейные полотна на аукцион не выставляются. Это – национальное достояние.

– Не скажи, Даш, – скривилась Эля. – Вексельберг коллекцию Фаберже купил? Купил. Сто миллионов отвалил. Это что, не музейная ценность? А Ромка Абрамович Кустодиева хапнул. Вообще даром. Всего за лимон.

– И где тот Кустодиев? – горько, словно сожалея обо всем русском искусстве, вместе взятом, спросила я (в Интернете-то я посидела не зря!). – Он это полотно даже в Россию не ввез! В Европе осталось. Патриот, называется!

– Так он его перепродаст годика через три! Втридорога! – хохотнула Эля. – Смысл аукциона в чем? Чтобы цену на картину повысить! Она, может, на самом деле три копейки стоит, но раз уже лимон отвалили, дешевле никто не выставит. Только дороже. Это же как банк. Только без всяких инфляций и дефолтов. И налоги платить с дохода не надо.

– Ага, вот введут налог на роскошь, никому мало не покажется! – пригрозила Галка.

– Да брось ты, все уже предусмотрено! Думаешь, чего наши как с голодухи на картины и другие раритеты накинулись? Живопись полюбили? Да они Дали от Левитана не отличат! Но виллу, допустим, или акции не спрячешь. Все на виду. А картинку? Слышала, Даш, Рубенса на том же Sotheby's продали? За семьдесят четыре миллиона фунтов стерлингов. «Избиение младенцев» называется. Планировали за семь. Купили в десять раз дороже! Сколько это вилл на Лазурке? Прикинь? А место занимает – квадратный метр на стене.

– Тоже неизвестно, кто купил?

– Пока нет. Думаю, из наших кто-то. Западники, они все же не такие скрытные. Это наши тихарятся. От налогов прячутся. Этих «младенцев», кстати, вообще другому художнику приписывали, ученику Рубенса. И стоила картинка тогда, как мой узнавал, тысяч тридцать, что ли, а когда дом Sotheby's доказал, что это именно Рубенс.

– Теть Эль, – встряла уже преступно долго молчавшая Юлька, – а что картина за это время лучше, что ли, стала? Или там на ней младенцев прибавилось?

– Что ты, солнышко! – Гостья погладила недоразвитое сокровище семьи Рашидовых по красивой головке. – Как же можно в шедевре что-то дописывать? Это же Рубенс!

– Ну, – набычилась Юлька. – И что? Когда не знали, что это Рубенс, он стоил рубль. А когда узнали – миллион? А как же художественная ценность? Она что, только фамилией определяется? Даш! – требовательно взглянула она на меня, ища поддержки.

И что ответить? По сути-то, ребенок абсолютно прав! Как можно оценивать кого-то или что-то по одной лишь фамилии?

– Доча, сама подумай, – пришла на выручку Галка. – Не были б мы Рашидовыми, поехали бы мы сейчас в Доху? А в Куршевеле вас с Дашей пустили бы на закрытые вечеринки? Вот видишь! А ты говоришь.

– Дашка, между прочим, не Рашидова, – пробурчала Юлька. Правда, уже чисто из упрямства, хотя и с выраженным пониманием. – А чего тогда наш папик картины не покупает? Че мы как лохи? Мне Мона Лиза очень нравится.

– «Джоконда» не продается, – наставительно сказала я. – У нее только страховая стоимость 100 миллионов долларов!

– И что? Никто сто лимонов не найдет?

– Найти-то найдут. Не вопрос, – вздохнула Эля. – Кто ж ее продаст? Да если б ее и выставили, не представляю, на сколько бы она потянула.

– Национальный бюджет, – важно сказала я. И, увидев странный блеск в глазах информированной собеседницы, добавила: – Соединенных Штатов Америки.

– У нас знакомый есть, кто – не скажу, не спрашивайте. – Эля закатила глаза, демонстрируя, что открывает нам страшную тайну. – Он еще в девяностом году Ван Гога на Sotheby's купил. За восемьдесят два с половиной миллиона. Так мы, пока это полотно увидели, тройной кордон электронной охраны прошли. У него внутри дома – бронированный салон, типа музея. Определенная температура, влажность, освещенность. Зальчик такой небольшой, метров сто двадцать. А добра там миллиарда на четыре. Тот самый Ван Гог, пейзаж Ренуара, натюрморт Сезанна. Он шутит: это, говорит, мой пенсионный фонд. Понятно, да? «Яблоки» Сезанна на Sotheby's купил за двадцать шесть лимонов, «Мельницу» Ренуара на Christie's за семьдесят один. Анонимный коллекционер.

– Какой же он анонимный, если вы его знаете? – удивилась Юлька.

– Да его все знают, только картины он не всем показывает.

– Правильно делает, – вынесла вердикт племяшка. – Я в школу принесла часы новые от Dior, мы с Дашей в Куршевеле купили, так на втором уроке сперли! Кто? Никто не признался. А в классе у нас, между прочим, ни одного бедного нет. Лицей-то закрытый! Попрошу папашку мне на днюху какого-нибудь вангога подарить. Повешу у себя в комнате и буду деньги за просмотр брать.

– Не советую, Юляш, – остановила ее Эля. – Ван Гог все-таки мрачноват для комнаты юной девушки. Лучше кого-нибудь из импрессионистов или наших авангардистов. Там и краски другие. И настроение.

– Да? – Юлька, похоже, всерьез заинтересовалась этой темой. – А кого вы посоветуете?

– Когда вернетесь, можем вместе на аукцион «Совкома» сходить. Там все свои собираются. Чего-нибудь подберем. И цены, кстати, с Sotheby's не сравнить. Милка, ну, знаете ее, в прошлом году там такую картину отхватила! Всего за сто шестьдесят пять тысяч уё. «Пейзаж Феодосии». Этого, как его. Ну, артистка такая есть, толстая как бочка. Мадам Грицацуева.

– Шукшина, – подсказала Галка.

– Мам, ты че? – уставилась на нее Юлька. – Шукшин – это же киноактер, он в «Калине красной» играл, а тетя Эля про нарисованную картину говорит.

– Крачковская? – напряглась я, вспоминая более давнюю версию «Двенадцати стульев».

– Точно! – обрадовалась Эля. – Во! Только в названии еще одно слово было, название цветов. Забыла, как называются. На настурцию похоже, но не настурция. Розовые такие, на длинных черешках.

– Чего вы паритесь? – хмыкнула Юлька. – Сейчас энциклопедию принесу.

Художник Крачковский отыскался быстро. Картину Эля назвала почти правильно «Пейзаж с опунциями. Феодосия». Как выяснилось, написал ее неведомый нам художник с толстой фамилией аж в 1906 году. Изображение самой картины, правда, отсутствовало. Юлька (вот что значит направить интерес подрастающего поколения в правильное русло) продолжала шуршать листами энциклопедии дальше. Дошуршалась.

– А опунции – это вовсе и не цветы.

– А что?

– Кактусы!

Все с недоверием воззрились на Элю.

– И что? – презрительно пожала плечами та. – Кактусы тоже цветут. Раз в жизни. Вот там эти розовые цветы как раз и были кактусиные. Опунции. Я про них и говорила. Милка картину у себя в будуаре повесила. У нее балдахин розовый, очень в тему вышло. Правда, пришлось обивку на креслах менять. В тон морю.

– Нашла! – заорала вдруг Юлька из своей комнаты. – Идите сюда!

Во весь экран большого плоского монитора раскрылось ясное бирюзовое море. Как в Монако. Легкие волны ластились к крутому берегу, в нежной пенке летнего марева лакали соленую воду, уткнувшись лобастыми мордами в море, горбатые, как перекормленные медведи, крымские горы. С высоченной вышины море и горы подсвечивало розовое солнце. На переднем плане колосились жирные плоские листья, утыканные зрелыми колючками. Кактусы. Прямо как в Египте. Во впадинке за опасными зарослями красовался яркий розовый куст. Шоколадные длинные ветки усыпали яркие цветы. Они были настолько живыми, что их хотелось понюхать. Если что меня и остановило, то вовсе не стекло монитора, а остро торчащие жесткие колючки.