Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль

Везти в Тарханы слабую Марью Михайловну или, того хуже, маленького Мишу – побоялись, решили зимовать в Москве, чтобы младенец немного окреп, а лето провели в подмосковном имении Верещагиных. Только к осени семейство отправилось в Тарханы.

О жизни там молодых известно очень немногое, и все – со слов Арсеньевой. Якобы после родов Мария Михайловна была очень слаба, а Юрий Петрович искал утешений на стороне и завел амуры с жившей в доме не то гувернанткой, не то компаньонкой по имени не то Юлия, не то Сесилия. А когда Мария Михайловна посмела возразить и воззвала к его совести, ударил ее по лицу. Сведения, где была эта ссора и как именно бил Юрий Петрович жену, расходятся. Одни уверяют, что ссора произошла дома, другие – что в карете, и что молодые возвращались от соседей, где Юрий Петрович и был застигнут на месте преступления. Одни уверяют, что муж отвесил жене оплеуху, другие – что стукнул изо всех сил кулаком. В качестве красочного дополнения говорят еще, что потом он из кареты спрыгнул, а неуправляемые лошади понесли Марию Михайловну с горки, и чудом она тогда не умерла. Правда, в разлучницу Сесилию и ссору с рукоприкладством верят не все. П. Е. Щеголев считал, что слухи о недостойном поведении Юрия Петровича распространяла сама Елизавета Алексеевна. И не при жизни Марии Михайловны, а сразу после ее смерти, когда от Юрия Петровича нужно было побыстрее избавиться.

Как бы то ни было, предание гласит, что после этой ссоры Мария Лермонтова стала чахнуть и заболела не то сухоткой спинного мозга, не то чахоткой. Таяла она на глазах, но, сколько могла, ухаживала за болезненным сыном, который, хоть время пришло, все никак не мог встать на ножки и только ползал по застланному сукном полу. В 1817 году Юрий Петрович уехал по делам в Москву. И неожиданно получил известие, что его жена уже не может подняться из постели. Он привез из Москвы доктора, тот посмотрел и сказал, что ничего сделать для нее не может. Мария Михайловна кашляла кровью и задыхалась, так что, наверное, это была все же чахотка. Весной она умерла. И была погребена там же, в Тарханах. На ее могиле поставили памятник в виде сломанного якоря и на камне выбили надпись, что под ним покоится прах Марии Михайловны, и что житие ее было 21 год, 11 месяцев и 7 дней. Юрию Петровичу тут же было указано на порог. Через девять дней после смерти жены он покинул Тарханы. Малолетнего Мишу ему не отдали: Елизавета Алексеевна отговорилась болезнью внука и обещанием, если Юрий Петрович все же потребует отдать сына, – лишить ребенка наследства.

Юрий Петрович не стал рисковать будущим мальчика. Он сдался.

Если хотите – вот она, первая роковая отметина, которая терзала потом Михаила Юрьевича всю его жизнь. Сиротство при живом отце. Знак судьбы. И какой еще знак! Рвущий душу на части…

Старушка Арсеньева (а именно в таком качестве знали ее все тогдашние родственники и знакомцы, хотя Елизавета Алексеевна родилась в 1773 году, и в 1817, когда умерла Машенька, ей было всего-то 44 года) считала, очевидно, что жизнь ее прожита. Иначе зачем бы в том возрасте, когда светские дамы предпочитали скрывать свои лета или убавляли их, тарханская помещица их себе… прибавляла? Этому может быть только одно объяснение: старый человек требует к себе почтения и заботы. Перед бедным отцом Мишеньки она отлично сыграла роль старухи (а играть старуху начала аж в 1811 году, когда ей не было еще и сорока!), которую обижать – стыдно. Удивительное сочетание расчета, двоедушия и жажды иметь над родными людьми власть, поскольку своим умом они жить не имеют права.

Поместив молодую чету под домашний контроль, она, конечно, добилась не того результата, которого желала: Юрий Петрович, вместо того чтобы смиренно выказывать благодарность, пробовал проявить самостоятельность, а Машенька, видя в маменькиной заботе только гнет, который свел в могилу отца Михаила Васильевича, заступалась за мужа и плакала. Счастливой такую жизнь не назовешь. И хотя потом всем знакомым и незнакомым Елизавета Алексеевна жаловалась на непутевого зятя и обвиняла его в смерти ее Машеньки, в глубине души она, наверно, ощущала и собственную вину.

Е. А. Арсеньева (бабушка поэта)

Неизвестный художник (нач.19 в.)

А жаловаться на Юрия Петровича она стала сразу же, как выдала дочку замуж. А когда зять стал «рыпаться», стали циркулировать те самые слухи – о том, какой он нехороший, какой жестокий, какой неблагодарный и какой ловелас. О том, как Машеньке не повезло с мужем, знали все адресаты писем Елизаветы Алексеевны. М. М. Сперанский, тоже близкий Столыпиным, назвал взаимоотношения зятя с Елизаветой Алексеевной «тяжким крестом», а вполне себе моложавую и крепкую родственницу – «бедной старушкой». Весь клан Столыпиных был на ее стороне.

Юрий Петрович, конечно, святым не был, но терпение проявлял ангельское. Иначе как объяснить, что молодые смирились с тем, что Арсеньева не выделила дочери законное приданое? Марии Михайловне было выделено это приданое в 25 000 рублей еще отцом, но молодая семья этих денег так и не увидела. Более того, теща составила даже заемное письмо, в котором как бы брала в долг у Юрия Петровича именно эту сумму. И обязалась ее выплатить:

«Лето 1815 года августа в 21-й день вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег государственными ассигнациями двадцать пять тысяч рублей за указные проценты сроком впредь на год, то есть будущего 1816 года августа по двадцать первое число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить, а буде чего не заплачу, то волен он, Лермонтов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег 25 000 заняла, в том и руку приложила».

Заемное письмо датировано 1815 годом, так что понятно всё: споры о приданом велись периодически, и споры эти были мучительны и противны зятю, и если имеется способ их разрешить при помощи этого своего рода векселя – так бога ради: придет 1816 год, теща рассчитается, и можно будет подумать, как устроить свою, независимую, жизнь.

Но молодые напрасно ожидали живых денег – не выплатила, а составила новое заемное письмо, и всё на ту же сумму. А после смерти дочери она больше всего боялась, что Юрий Петрович воспользуется этим письмом, и деньги «уйдут на сторону», то есть из арсеньевского дома. И написала новое заемное письмо точно по тому же образцу, написала, между прочим, через четыре дня после смерти Машеньки:

«Лето 1817 года февраля в 28-й день вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег государственными ассигнациями двадцать пять тысяч рублей за указные проценты сроком впредь на год, то есть будущего тысяча восемьсот осмнадцатого года февраля по двадцать осьмое число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить, а буде чего не заплачу, то волен он, Лермонтов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручица Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермонтова денег двадцать пять тысяч заняла, в том и руку приложила. У сего крепостного заемного письма артиллерии штабс-капитан и кавалер Афанасий Алексеев сын Столыпин свидетелем был и руку приложил. У сего крепостного заемного письма подполковник и кавалер Григорий Васильев сын Арсеньев свидетелем был и руку приложил. Сие заемное письмо писал крепостных дел писарь коллежский регистратор Александр Брызгалов. Запрещения нет, буде подлинно нигде запрещения – совершить по указам. Секретарь Игнатий Семенов 1817 года марта в первый день сие заемное письмо в чембарском уездном суде подлинником в книгу записал. В добавление за негербовый лист деньги двадцать пять рублей принял и совершил крепостных дел надсмотрщик губернский секретарь Ларион Егоров».