Аквилея - Андрей Десницкий

Близится к концу долгий, насыщенный событиями, почти весенний день. Цезарь Публий Элий Траян Адриан Август проходит по комнатам путевого дворца, — которого уже по счету? К вечеру в него привели пятерых златокудрых мальчишек — и надо выбрать, кто из них будет изображать Антиноя на грядущем празднестве. Он замедляет шаги на подходе к внутреннему двору, где их поставили так, чтобы вечернее солнце брызнуло на их и без того золотые кудри…

Он боится, что встретит там… нет, не настоящего, воды Нила глубоки, а воды Леты, реки забвения, — и того глубже. Будет по-настоящему страшно, если он встретит там кого-то слишком похожего на настоящего Антиноя, такого, что, приметив его вполоборота, краем глаза, против солнца — можно будет принять живого мальчишку за божество. Того, кто рядом, лишь руку протяни — за того, кто теперь только в сердце. Это будет слишком больно — разочаровываться.

Его царедворцы — наивные и глуповатые люди. Они наверняка подобрали самых хорошеньких мальчишечек, какие только бывают на свете, самых златокудреньких, они научили их притворяться Антиноем, уговорили быть доступными и безотказными, ласковыми и откровенными, пожалуй, еще и губы призывно облизывать научили — как никогда не делал Антиной… Ни один из них так и не понял, кем был тот, настоящий.

Он распахивает завесу, решительным шагом и с каменным лицом, как перед легионом в Дакии, обходит строй. Их пятеро, возрастом лет по двенадцать, босоногие, в коротких белых хитонах — кто не умилится при виде таких ангелочков! Первый перепуган, дрожат пальцы рук, второй пытается улыбнуться, третий… да кто же ему внушил, что императора надо соблазнить! Какие болваны эти придворные. Почти не глядя на четвертого и пятого, — дурачки какие-то деревенские, пятый вообще как девчонка, — он выходит через другую завесу. За ней уже ждут: кого он выбрал? Чей род будет осчастливлен, кто возвысится, кто, благодаря золотым кудрям, теперь залезет недетской, волосатой рукой в денежный сундук государства?

«Никто из них, — бросает он, — и никто другой. Антиной будет изображен той мраморной статуей, которую мне недавно прислали из Коринфа. Накормите детей, уложите спать и завтра отправьте по домам. Да не забудьте наделить их подарками для родни, всё же они гостили в доме Элиев».

Он подходит к окну, за которым едва начинает розоветь восточное буйное и непредсказуемое небо: сегодня дарит штиль, а завтра бурю. Небо, населенное мириадами божеств, — как бы ни смеялись над нашей наивностью философы, а все же надо человеку во что-то верить, — и среди них теперь горит звездочкой одно родное имя: Антиной. Тот, кто его понимал лучше, чем он сам.

«Уже скоро, — шепчет он, сам не зная почему, — уже скоро и меня назовут божеством, правдиво или нет, не знаю, а значит — я унесусь к тебе на облака, и мы будем взапуски бегать по весенним дождям и швырять на землю молнии, если Юпитер нам позволит, конечно, — кто метче попадет… Спорим, я первым свалю самый большой дуб в каком-нибудь варварском лесу, где германцы или эти траяновы даки? А они все попадают на землю от страха перед нами… Спорим, ты не догонишь меня?»

Он говорит с Антиноем, и это трудно назвать молитвой, — а на самом деле говорит с десятилетним потерянным мальчиком, который вдруг остался без отца и никогда уже не обретет настоящего друга. Никогда, доколе не встретит Антиноя. Говорит с самим собой, каким был когда-то и каким уже не разучится быть, и чем ближе старость, тем это ему яснее. Семь с небольшим лет осталось ему ждать догонялок, мы уже это знаем, а состоится ли та встреча за пределами горизонта — неведомо нам и доселе.

Валится на усталые холмы Обетованной земли дождливый вечер, Шимон Бар-Косева обходит дозоры. Все знают: он крадется, как кошка, нападает, как сокол. Отвлечешься, уснешь на сторожевом посту — в первый раз он подкрадется сзади и оставит своим ножом метку на твоем горле, небольшую кровавую метку, которая за пару недель заживет, — но страх останется. А что будет во второй раз, никто еще не проверял, но говорят, что…

Да, они говорят, эти болтуны. И все равно он ставит их в дозор попарно — так меньше соблазна заснуть или сбежать, пусть приглядывают не только за горными тропами, но и друг за другом. И пусть рассказывают потом ему, что выведали за ночным скучным разговором в дозоре.

Он за валуном, прямо между этими двумя и низким солнцем, так и стоит нападать на врага в эту пору дня, с солнечной стороны: пока он щурится, у тебя будет время для одного удара, зато тебе косые лучи сразу высветят зазор между пластинами римского доспеха. Но сейчас по ту сторону тени — не римляне, а его собственные бойцы, которым предстоит победить римлян, и они знают это. Один седовласый, познавший жизнь, рассудительный и спокойный воин, другой молодой и горячий, но уже со шрамом на лице, такой нам годится — молодая дурная удаль становится воинской доблестью лишь после первой или второй крови, это Шимон знает по опыту. Словом, идеальные они напарники друг для друга.

Они мечтают, как и сам Шимон, о дне, когда Иерусалим, наконец, будет свободен. Но говорят об этом по-разному. В речах пожилого — уютный дом, своя смоковница у ограды, возня внуков во дворе, пять-шесть рабов-язычников, чтобы спокойно встретить старость. А у молодого другое на уме: столбы, столбы по всей дороге от Иерусалима до Иерихона, и на каждом — по язычнику. А еще хорошо бы на столбы и тех, кто принял языческую власть, кто подчинился Риму, кто не вышел на борьбу. Вот будет красота!

Не дикой горной кошкой бросается Шимон на них, отметки на горле поставить — выходит простым человеком, немного усталым и разочарованным.

— Что же вы? Для чего же всё? Бога прославить — или себя потешить? Чего ищете — мести врагам, удобства себе, сладкой жизни, мягкого ложа? Мало вам этого было там? — машет он рукой в ту сторону, где за камнями и долинами стоит римский гарнизон. — Сюда зачем пришли?

Вскочили, стоят — пристыженные, молчаливые. А что в этих головах, что там варится, в этих горшках из глины земной?

— Как послужить? — исподлобья глядит хмурый молодой, он погорячее, ему не терпится, — Явить всему миру Его славу и силу, разве нет?

— Она разве в столбах с распятыми? В насилии? Или, скажи еще, — повернулся Шимон к той башке, что уставилась на него лысиной, не поднимая глаз, — в смоквах и женах? Не-ет… Все это хорошо, но не в этом главное.

Он обвел рукой палевые горы, глубокое предвечернее небо:

— Как прекрасен этот мир, сотворенный Господом, как совершенно всякое Его творение, на всякий день и на всякий час исполняет оно волю Творца! И только человек — он обвел рукой их троих, стоявших перед лицом неба и земли, — только человек нарушает его волю. Сегодня суббота. Что было в седьмой день творения, помните ли?

Из-под недрогнувшей лысины прозвучало заученное:

— «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих».

И из-под пламенеющих угольков юных глаз, ему в ответ:

— «И благословил Бог седьмой день, и освятил его».

— Какой же еврей не помнит этих слов! — усмехнулся Шимон, — и мы думаем, что это про субботу. Что не должно в субботу работать, торговать, воевать или путешествовать, а некоторые из этих умников-фарисеев добавляют кучу своих мелочных запретов, лучше бы запретили себе жадничать и блудить. Нет, не в том суть. Бог почил, и в субботу остались непраздными только руки человека. Наши руки. Мы призваны исправлять и совершенствовать этот мир, а он лежит во зле. Мы призваны в субботу исцелять и защищать, призваны подражать Ему в этом. Быть Его руками.