Академия Горгулий. Избранница дракона - Лена Обухова

А у меня тем временем подошел к концу пятый альбом, и я взялась за шестой, последний.

– Ты проводил со мной много времени? Когда навещал?

– Все, какое у меня было.

– Ты любил меня? Ну, хотя бы тогда?

Я указала на очередную фотографию, на которой что-то артистично изображала, а Колт наблюдал с такой улыбкой, какой в жизни я у него пока не видела.

– И тогда, и сейчас. Я всегда тебя любил, – сдержанно признался он, но в этой сдержанности все же проскочили нотки былой нежности. – С момента, как узнал, что ты родишься.

– Тогда почему не забрал меня?

Голос дрогнул, и мне пришлось сглотнуть вставший поперек горла ком. Я уже задавала этот вопрос, но тогда Колт не ответил ничего внятного, просто сказал, что виноват передо мной. Не знаю, что я ожидала услышать сейчас.

– Уж точно не потому, что не любил, – отозвался он с такой же горечью, какая прозвучала в моем вопросе. – Когда твоя мама умерла, я некоторое время не мог заставить себя вернуться в ваш мир. Это было неправильно и эгоистично, стоило больше думать о том, что у меня осталось, чем о том, что я потерял, но… Теперь уже ничего не изменить. А тогда я не хотел возвращаться в мирную жизнь. Да и жить тоже не хотел. Я шел добровольцем на самые опасные, практически самоубийственные задания, всегда был там, где шли прямые столкновения с некромантами. Я хотел умереть, но раз за разом выживал. Выбирался даже оттуда, откуда нельзя было выбраться. Возвращался снова и снова. Ради тебя. Или из-за тебя. Вспоминал, как ты смеялась, как радовалась моим визитам и огорчалась, когда приходило время прощаться. Я не мог позволить себе умереть и оставить тебя совсем одну.

Я снова нервно рассмеялась.

– Так вот как ты стал героем?

После секундной паузы рассмеялся и он.

– Да, пожалуй, так все и было.

Однако смех наш быстро стих, в библиотеке снова повисла тишина, которую Колт через какое-то время все-таки прервал:

– Когда война закончилась, я вернулся в ваш мир. За тобой. Но ты успела забыть меня и не узнала. Что вполне понятно: два года для ребенка пяти лет – это очень много. Глеб едва ли тебе обо мне напоминал, да и я изменился. Волосы поседели, а шрам был еще совсем свежим. Короче, вид у меня был еще тот. Ты испугалась и сбежала, когда я попытался подойти. Глеб задал немало вопросов, на которые я не знал ответов. Я все еще не имел постоянного жилья и оставался на службе. Но главное: больше не было твоей мамы. Будь она жива, все сложилось бы иначе. Но я не был уверен, что смогу обеспечить тебя всем необходимым в одиночку. Я бы, конечно, нашел жилье, няню, и ты ни в чем не нуждалась бы. Но было ли этого достаточно? Я оставил тебя у дяди с тетей не потому, что не любил. Просто боялся, что не смогу дать тебе достаточно любви. У тебя была устоявшаяся жизнь, женщина, которая заменила мать, и мужчина, который не провел последние семь лет, убивая врагов и теряя близких. Брат, друзья. Там было все, что нужно: любовь, забота, достаток, комфорт, безопасность. Забрать тебя и увезти в искалеченное войной Содружество? Глеб сказал, что это плохая идея, и мне нечего было ему возразить.

– Но ты ведь мог навещать меня. Как навещал нас с мамой. Я бы снова к тебе привыкла. А когда подросла, смогла бы сама решить, где и как хочу жить: с родным отцом или в достатке и безопасности.

– Теперь я понимаю, что следовало на этом настоять. Но тогда Глеб велел мне уйти и не тревожить тебя больше, не пугать и не расстраивать. Сказал, так будет лучше. Спокойнее.

– И ты согласился?

– Да. Больше всего на свете я хотел сделать так, как будет лучше для тебя. И доводы твоего дяди звучали очень убедительно.

Я как раз дошла до середины последнего альбома. В нем уже почти не встречалось фотографий мамы, только вначале немного, а потом в основном я, кое-где – с Колтом. Но в середине заполненные страницы заканчивались, остальные так и остались пусты. Между ними лежала стопка отобранных, но так и не вклеенных фотографий.

– Она не успела закончить, – едва слышно прокомментировал Колт. – А я не успел попрощаться.

На одной из фотографий мы снова были втроем. Она была явно сделана гораздо раньше, чем другие в этом альбоме, на ней мне было не больше года. Колт держал меня на руках, мама обнимала нас обоих, я улыбалась, глядя в камеру (или на того, кто ее держал), а мои родители смотрели друг на друга с нежностью и любовью, которые я замечала и на других снимках.

Слезы хлынули как-то внезапно, в одну секунду. Я не успела ни осознать, ни помешать им. Просто перед глазами вдруг все расплылось, а в груди – сжалось в тугой комок. Я захлопнула альбом и прижала его к себе, обнимая обеими руками как живого человека.

Несправедливо. Все это было очень несправедливо по отношению к ним. К нам троим. Они так любили друг друга. И меня. Встретились несмотря на то, что родились в разных мирах. Она ждала его несколько лет, а он так и не смог ее забыть и заменить другой.

Мы могли быть очень счастливы – и неважно, в каком из миров. Но этого не случилось. Если бы не решение дяди, я могла хотя бы знать отца, но меня лишили и этого. Как никогда захотелось разозлиться, но не получилось. Словно злость, жившая со мной все эти годы, сейчас растворилась в текущих по щекам слезах.

Я почувствовала, как рука Колта легла мне на плечи, обнимая осторожно, без настойчивости, но сейчас это было именно то, что мне требовалось. Я позволила себе качнуться в сторону и устроить голову на чужом плече. Закрыв глаза, попыталась поймать за хвост щекотное… нет, не воспоминание, а едва уловимое ощущение, почти иллюзию. Сочетание тепла и запаха, оставшееся где-то глубоко в подсознании. Может быть, почти полностью выдуманное, но по ощущениям – такое родное. А Колт… папа обнял меня крепче, прижимая к себе, как когда-то в глубоком детстве.

И в тот момент я наконец почувствовала связь, которую принято называть кровными узами.

* * *

Постепенно слезы высохли, тугой комок в груди растворился, оставив после себя лишь ощущение светлой грусти. Я все еще обнимала не законченный мамой альбом, а папа – меня. И я не торопилась вырываться из этих объятий, хотя теперь они казались немного странными, непривычными. Но мне нравилось чувствовать, как он осторожно гладит меня по голове и, кажется, даже дышит через раз, чтобы не спугнуть.

– И ты больше никогда не приходил в наш мир? – поинтересовалась я, почувствовав уверенность в том, что голос не подведет. – Ну, там… Узнать, как у меня дела, не проснулась ли во мне магия?

– Мы с Глебом договорились, что я больше никогда не потревожу вас сам, – признался Колт. – Но если что-то случится или будет нужна моя помощь, он мне сообщит. Что он и сделал.

– А как, кстати? Я все время задавалась этим вопросом, как вам удалось так оперативно все провернуть?

– Я оставил ему несколько листов драконьей бумаги. Это такая специальная… быстрая почта, что ли. Пишешь послание на зачарованной особым образом бумаге и сжигаешь. Сгорает она без остатка и появляется у адресата. Сначала тоже в виде огня, только это своего рода горение наоборот. Драконы так обмениваются сообщениями, когда время не терпит. И продают эту бумагу всем желающим. Стоит безумных денег, но в некоторых случаях без нее не обойтись. Маги способны сами выбирать, куда письмо отправится, но когда бумагу используют обычные люди, получатель всегда определен заранее. Я оставил Глебу листы, которые, сгорая, отправлялись ко мне. Так он со мной и связался, а я ему ответил.