Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса - Генри Лайон Олди

Разговор двух мужчин.

Со стороны этот мужской разговор наверняка выглядел весьма странно. Но посторонних рядом не было.

— Опоздал на войну?

— Опоздал.

— Может, оно и к лучшему. Успеешь еще, навоюешься всласть. Как тебе Большая Земля?

— Да, в общем, никак. Итака, только большая. Всего больше: и людей, и грязи. Папа, можно, я… можно, мы корабль снарядим? С дарами?

— С дарами? Кому?

— Диомеду-Аргосцу! Он такой! такой! я к нему — в гости бы…

— Подружились, значит. Что ж, можно и корабль. И в гости. Только остынь сперва, дома побудь — первый раз ведь в мир вышел. Дай маме нарадоваться…

…ты тут я проговорился!

— Понимаешь, папа, мне было надо! Тесно сделалось, душно. Здесь мой дом; здесь ты, мама… Это моя Итака! Но чтобы понять это, чтобы научиться любить по-настоящему, мне было надо…

Отец долго молчал. Наконец медленно произнес:

— Птенец вылупился. Яйцо треснуло.

— Откуда?!! — задохнулся я-тогдашний. — Откуда ты жаешь?! Я не хотел ломать скорлупу, я слышал, как она грещит — но не мог иначе. Моему миру пришло время расти…

Думаю, я произносил совсем другие слова.

Но суть не менялась.

— Я знаю. Это участь всех мужчин в роду итакийских басилеев. Так было с моим отцом Аркесием; так было со мной…

— И с тобой — тоже?! Значит, так и должно быть?!

— Так не должно быть. Но нашей семье от этого не легче. Дурная кровь. Ихор Глубокоуважаемых в смертных жилах; серебряная порча. Ведь мой отец был сыном Громовержца, — папа вдруг сделался старым-старым, очень похожим на Геракла. — Нам никуда не деться, мальчик мой, от проклятия крови. Обычно давление ослабевает вскоре после обряда пострижения. И проходит окончательно с рождением наследника. Треск скорлупы. Ведь так?

— Да, папа. Треск скорлупы. Когда я решался, этот треск меня оглушал! А сейчас — ничего. Прошло.

— Странно… — Глубокие складки залегли на лбу баси-лея Лаэрта. — В твои годы я уже почти не слышал треска. А когда родился ты…

Лаэрт умолк, задумавшись. Я сидел тише мыши, не решаясь прервать размышления отца.

— Может быть, когда у тебя будет сын — тогда… Хотя — не знаю… не знаю. К добру это. или к худу? Ты ведь уже привык жить с этим, Одиссей?

— Привык, папа.

— Будем надеяться, это к лучшему. Ведь в твоих жилах течет не только кровь Тучегонителя. Ты сам знаешь, чьим сыном был твой дедушка Автолик.

Я знал.

Но все равно не мог понять: что плохого в том, что в моих предках числятся сам Владыка Богов и Гермий-Психопомп? Наоборот, радоваться надо!

Радоваться не получалось.

Какая судьба уготована тебе, мой Телемах, мой маленький Далеко Разящий, мирно посапывающий у меня на руках? Ведь в твоих жилах тоже серебрится ихор сразу двух Глубокоуважаемых, как называет богов мой папа, а твой дедушка Лаэрт. Сейчас ты спишь, видишь сны; а скорее — ничего не видишь. Но пройдет год, два — и что увидишь, что услышишь ты?

Хрустнет ли однажды твой мир под пятой судьбы?

…Ладно пойдем обратно в колыбель. Ночь близится к концу, но до утра еще далеко. Я многое успею в смутные часы перед рассветом. Я хочу впитать в себя ночной ветер, неумолчный шепот прибоя, лунные блики, вместе со мной бродящие по террасе, игру света и теней; твое тепло и спокойное, умиротворенное дыхание — я увезу все это богатство под Трою, где самый прыткий пергамский копейщик ждет — не дождется…

Не дождется.

— Ты сделаешь все, что понадобится. Если нужно будет убить — убьешь. Если нужно будет обмануть — обманешь. Если нужно будет предать — предашь. Номос важнее предрассудков. Ты справишься.

Спи, Телемах, и ничего не бойся. Твой папа с тобой.

Папа справится.

Под конец нашего разговора с отцом, уже поднимаясь, чтобы идти спать, я кое-что припомнил.

— Папа, а тебе Геракл привет передавал. Как узнал, что ты живой, в пляс пустился.

— В пляс? — грустно улыбнулся отец. — Не забыл, значит. Не настолько он, выходит, безумен, как думают некоторые…

Я понял: теперь из отца лишнего слова клещами не вытянешь. Еще подумалось: хорошо бы по новой съездить к Гераклу. Расспросить…

…Знать бы, что больше мне никогда не придется увидеть Геракла живым. И только за спиной временами — насмешкой, откровением или приглашением к протесту — будет звучать эхо низкого, сорванного безумием голоса:

«Это судьба. Она сильнее всех».

А если не спешить отвечать, то можно еще расслышать затихающее в бездне дней:

«Живи долго, мальчик…»

Я вернусь.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,

— На головах царей божественная пена,

— Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахеиские мужи?

О. Мандельштам

Нет, нет, нет!..

Когда долго повторяешь слово, оно теряет смысл, становясь оборотнем: пустой набор звуков, вопль без значения. Кровь души; тень тела. Когда долго повторяешь, кричишь, хрипишь, выплевываешь сгустком крови одно-единственное слово, будь оно проклято — слово теряет смысл… Но только не это. Нет!!!

— …не печальтесь, но радуйтесь!

Эхом былого, криком будущего, змеевласой Горгоной на пороге, окаменив сердца: «Радуйтесь! Радуйтесь, гарпии вас побери!» Во всех святилищах Зевса-Тучегонителя, грозно сдвинувшего брови — ропотом дубовой листвы в Додоне, ржанием жертвенных коней в Олимпии, воплем прорицателей Идской пещеры на Крите — громом оракулов, впервые высказавшихся однозначно, как однозначна молния над головой:

— Радуйтесь! Сын мой любезный, герой, Истребитель Чудовищ.

…нет!

Во всех храмах Аполлона — зимней стаей рычит Волчье капище в Аргосе, захлебываются дурманом вещие пи-Аии в Дельфах, чертят круги священные ястребы Делоса, раскинув над землей пестроту крыльев — единым приказом как едины смерть и полет золотой стрелы Отпирающего Двери:

— Радуйтесь! Брат мой, Геракл Зевсид меж богов Олимпийских, как равный, смертию смерть поправ…

…Нет! ну нет же!..

Пожалуйста!

А папа третий день как запил. Никого не пускает. Разве что виночерпия с новой амфорой. Босой, всклокоченный, опухший от беспробудного пьянства, заперся в мегароне. Только и слышно изнутри: