Уготован покой... - Амос Оз

Расскажу тебе курьезный эпизод. Несколько дней тому назад появляется у меня чудаковатый молодой человек, такой с виду белоручка, музыкант и философ, и просит, чтобы его приняли на работу в кибуц. Я слегка заколебался: не хватает мне своих чудаков, что ли? Но еще раз, все взвесив, я решил рискнуть и принять его к нам. Он из того человеческого материала, количество которого сильно поубавилось в нашей стране, типичный мечтатель, одержимый идеями, правда, в голове у него легкая путаница. Он вполне мог бы быть одним из нас, не окажись по ошибке принадлежащим к совсем иному поколению. «Пастушку с ягненком стоит бор обходить сторонкой», — декламирует он мне, беспрерывно цитирует высказывания Спинозы и внезапно заявляет, что Бен-Гурион сошел с ума. Ни больше ни меньше. Излишне говорить, что я отчитал его самым строгим образом. Но про себя подумал в свойственной тебе манере: ну-ну!

Кстати, перескакивая с темы на тему, но оставаясь в том же русле: несколько дней назад я прочитал странное сообщение об инженере Шалтиэле Палти, направившем вам меморандум по поводу изобретенной им боевой ракеты, способной произвести целую революцию. Может, стоит тебе знать, что этот Шалтиэль Палти не кто иной, как наш старый друг Шуня Плоткин, который был когда-то стражником в Нес-Ционе. Последний из могикан. Наверняка у него уставшее, больное сердце, как у меня и у тебя. Пожалуйста, хотя бы ответь ему вежливо и любезно. И кто знает? Вдруг в его фантазиях что-то есть? Может, стоит проверить? Не отвечай мне, что, мол, у тебя и своих сумасшедших предостаточно. С твоего позволения, скажу тебе то, что постиг на собственном опыте: либо чуток сумасшедший, либо полный мерзавец. Одно из двух. А в мерзавцах у нас и так недостатка нет…

Пора заканчивать письмо — дружеским, от всего сердца приветом. На улице тьма египетская, бушует буря и громыхает гром, а у меня керосиновая лампа коптит и мерцает. Кажется, смерть наша стучит кулаками в оконные стекла, предупреждая, что не потерпит ни уверток, ни проволочек. Выпью-ка я еще рюмочку коньяка за здоровье дьявола и вернусь, с твоего позволения, в постель. Напиши мне, будь добр, побыстрее по поводу моего сына. Ты без труда сможешь найти для него что-нибудь, как говорится, то ли в поле, то ли на винограднике. Ты сможешь. Между прочим, все, что я сказал на собрании партии в Тель-Авиве, не принимай, ради Бога, на свой счет: ты мне очень дорог. Особенно потому, что через плечо твое уже заглядывают те самые татары.

Да. И еще кое-что. То ли из-за коньяка, то ли из-за этой коптящей лампы, но мысли у меня слегка туманятся, и возникла у меня еще одна идея. Предложение. Ведь и у тебя, в Иерусалиме, наверняка такая же жуткая ночь. Ведь и тебя одолевает бессонница. Итак, выслушай меня, пожалуйста. Если и вправду существует мир грядущий, о котором наши праотцы говорили как о лучшем из миров, то не согласишься ли ты потесниться, чтобы осесть со мною вместе в одном из кругов его? Иначе говоря, если эта идея тебе по нраву, то оба мы обратимся и попросим, чтобы разрешили нам делить один шатер на двоих. Каждое утро будем мы на заре вставать на работу; попросим, чтобы нам поручили очистить от камней какой-нибудь участок среди скал, вырыть там колодцы, посадить виноградные лозы, окопать лунки. Мы вдвоем станем погонщиками одного осла, на котором будем возить в баках из жести воду для полива. И не станем больше ссориться. Ты и я. Наоборот, сможем каждый вечер, засветив в шатре свечу, а то и две, вести задушевные беседы. А если возникнут разногласия то мы сядем рядком и поговорим ладком. Если же устанем, ты поиграешь на гармошке (прости, но как тут обойтись без русского языка?), а я в майке, усядусь в сторонке, чтобы набросать тезисы, и, уж конечно, буду время от времени с тобой советоваться, а если не все твои советы приму, ты отнесешься к этому с пониманием и доброжелательностью. Возможно, окажется, что есть там какая-нибудь терраса, с которой удастся обозревать землю. Ты и я будем стоять там, босые, овеваемые вечерним ветерком, пристально следя за поступками детей наших. И кто знает, может, мы сумеем даже кое-что сделать для них — ходатайствами ли, уловками ли, добротою ли, — смягчить приговор небес, добиться какой-нибудь отсрочки, ослабления грядущего наказания, таящего в себе темный ужас. Да простится мне грешное слово, сорвавшееся с уст моих. Рука противится тому, что я пишу. Но ты, Эшкол, так же как и я, знаешь, что это правда. Возможно, я теряю рассудок. Физические страдания доконают меня, но и ты, похоже, далек от совершенного здоровья. Береги себя, это главное. Крепись и мужайся.

Сомневающийся и страдающий от боли

твой Иолек

Он отложил перо и сидел, не в силах собраться с мыслями. В меркнущем свете керосиновой лампы на его старческом лице боролись, сменяя друг друга, ирония, доброта, гнев, лукавство… Внезапно он передумал. Осторожно вырвал листки с письмом из блокнота, соединил их канцелярской скрепкой и положил на край письменного стола. Затем взял ручку и сформулировал все по-новому:

Дорогой Эшкол! Я хотел бы попросить твоей помощи по сугубо личному делу. Речь идет о моем сыне. Могу ли я посоветоваться с тобой в ближайшее время, объяснив все в личной беседе?

С дружеским приветом, твой Исраэль Иолек Лифшиц

С болезненным стоном поднялся он со своего места. Прошаркал к книжному шкафу, открыл маленькую дверцу, притаившуюся между рядами книг. Дрожащей рукой спрятал первое письмо в коричневый конверт с надписью «Личное/Наследие». А новое, исправленное, сложил и запечатал в обыкновенный конверт, который адресовал «главе правительства и министру обороны товарищу Леви Эшколу, правительственная резиденция, Иерусалим».

Затем он погасил агонизирующую лампу. Вернулся в постель. И лежал, печальный, без сна.

А дождь лил не переставая.

Теперь оба они у меня спят. И это даже смешно. Один уснул на диване в большой комнате, засунув голову глубоко под подушку, соорудив себе что-то вроде берлоги. А другой — наоборот. Уснул в спальне на широкой постели. Даже покрывала не сдернул. Так и лежит на животе. Раскинув руки и ноги по всем четырем углам кровати. Когда ты бодрствуешь, пока другие спят, то испытываешь обычно чувство жалости. Засыпая, человек становится похожим на ребенка, которым был когда-то. В книге, рассказывающей о принесении человеческих жертв в Конго, написано: «Сон насылается на нас из тех мест, где мы жили прежде, чем родились, и туда мы возвратимся, когда закончим свое существование».

Обе двери раскрыты. Дом притих, и мы притихли. Я смотрю и вижу их обоих. Они спят. Один — худой и длинный, другой — худой и маленький. Но сейчас оба одинаково погружены в покой. Не одерживают никаких побед и не проигрывают. Даже в шахматы. И это чувство покоя исходит от меня. Я даже Эфрат уже убаюкала и осталась сама с собой. Глубокий мрак на улице, полутьма в тех двух комнатах, где они спят, свободные от зависти и обмана, спят без движения. Слабый свет проникает к ним от меня, с кухни, где стою я. И выжимаю на мраморной стойке сок из грейпфрутов. Свет сочится к ним через открытые двери, и оба они слабые и добрые, ибо во сне любой слаб и добр.