Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

Ты не заметила — цвет вина напоминает позднюю летнюю зарю?

— Нет, — ответила она. — Мне это как-то не пришло в голову. Да я не бывала в деревне. Кто в городе видит зарю?

— Хорошо, — сказал он, — нынче мы поедем с тобой в деревню. На весь отпуск. Будем пить молоко, спать на сене и наблюдать позднюю зарю.

Инка отпила вина, задумалась.

— Нет, — сказала она, — пожалуй, не поедем.

— Почему?

— Все равно узнают, и тебе попадет. Я знаю, за это попадает. Ты ведь руководящий.

— Ну, знаешь… Думать за меня…

— Будут обсуждать, сводить с тобой счеты, а ты будешь раскаиваться, просить у людей, которые сводили с тобой счеты, прощения. Зачем нам это, и только ради поздней летней зари?

«Откуда она все это знает?» — с недоумением подумал он, жалея, что никак не может понять ее до конца. Каждый раз он узнавал о ней что-то новое, и узнавал от нее самой. В первый раз, когда они остались вдвоем, она казалась ему недотрогой, по характеру, а не из-за каприза. Сотрудники его института были в театре: культпоход на «Диона». Ему спектакль не понравился. Молодые инженеры и лаборанты не соглашались с ним. Спорили, стоя в очереди за пальто, а потом и на улице, у поджидавшей его машины. Он подвез троих девчат до метро, а Инку до самого дома: оказалось, они жили почти рядом, на Ломоносовском. Но Инка тогда даже не разрешила проводить ее до подъезда.

Только позже, когда они стали встречаться, он догадался, что она не хотела, чтобы он провожал ее на глазах у шофера, и подивился ее предусмотрительности.

О ее бывалости он ничего еще не знал.

«Что же было после „Диона“? — подумал он. — Как все это завязалось, запоздалое и так потрясшее меня?»

Он стал вспоминать… Сигарета погасла в его руке. Догорела заря над больничным парком.

В палату он возвращался медленно. Никак не мог поверить, что перед ним сейчас будет та, которую он любил, молодая, длинноногая, немножко нескладная, как подросток, любящая его какой-то детской, заботливой любовью.

Он уже подошел к двери палаты и вспомнил, как это было.

А все было просто. Он позвонил ей в лабораторию и спросил о каких-то анализах, теперь уже не помнил о каких. Чувствовал, что краснеет от смущения и злости на себя, ладонь с зажатой телефонной трубкой вспотела. Всякую секунду он готов был бросить трубку, плюнуть и выбежать из кабинета, свидетеля его странного и ненужного разговора, но бросать трубку не хватало воли, и он, путаясь и не помня ни смысла разговора, ни того, с кем он говорит, закончил предложением о свидании, в которое через минуту уже не верил. Не верил, а все-таки поехал на Таганку, где в театре у него были знакомые, и он надеялся попасть туда с Инкой. Но у знакомых оказался выходной, в театр они не попали.

Побродили по Яузской набережной.

«Странной какой-то была река, — вспомнил он, открывая дверь в палату, — совсем свинцовая и ничто не отражала. Ни неба, ни зданий, ни деревьев».

Он вошел в палату. Инка спала, и он осторожно присел на табурет.

Ресторан и дымящаяся мостовая за готическими окнами… Это было потом…

Он попросил сделать ему пакет: две бутылки «Карлова мискета», два кило пепин-шафрана, яблок, которые ей понравились — у них желтоватая, сочная и ароматная мякоть, — и холодного мяса. Он еще не знал, зачем им этот пакет и куда они поедут, но все-таки заказал.

— Так много? — удивилась Инка. — Это ведь дорого…

Она всегда заботилась, чтобы он не слишком тратился: боялась подвести его, а значит, и потерять.

Он еще не знал тогда, что в жизни у нее было много коротких знакомств и быстрых расставаний, и горечь их уносила крупицу ее живой души. И он не знал также, что почти все знакомства ее почему-то складывались с семейными и что радости ее были как пища с чужого стола. И это было бы, конечно, унизительно, если бы она не знала, что любовь свою она не делит ни с кем, она цельная и единственная у нее, поднимала ее над всеми и делала чище других, потому что не заставляла лгать. И все-таки ее вечный страх перед неизбежной потерей мельчил ее, и она опускалась до того, что неусыпно оберегала его от неосторожных поступков. У нее была врожденная осторожность.

Это он потом все разглядел, когда прошло первое опьянение от сознания того, что ты любим молодым красивым существом, что кровь твоя по-молодому взбудоражена. А это было так приятно сознавать, когда он, приходя на работу, собирал свой ученый народ и говорил с ним и когда его вызывали к министру и он сообщал ему о ходе важных работ; он, оглядывая деловые лица своих сослуживцев в одном случае и вглядываясь в усталое лицо министра в другом, думал, насколько он счастливее их. И даже тогда, когда его распекали в министерстве или где-то повыше, он терпеливо выслушивал и не расстраивался, не приходил в отчаяние, и все от сознания того, что он неуязвим в своем счастье и распекающие не понимают, как они бедны в сравнении с ним.

И вот это существо, приводившее его в трепет одним звучанием своего голоса, гибкой походкой, удивительным естественным блеском густых волос цвета сосновой коры, лежало сейчас в каком-то нечеловеческом спокойствии. Он уже видел, что их разделяет что-то непреодолимое, как непреодолима черта между небытием и бытием, но он еще не мог не то чтобы поверить, а и подумать об этом.

«Она слишком поздно поступила в больницу», — сказала ему врач, старая седая женщина с грубым лицом, лишь вырубленным однажды, но так и не отшлифованным, замкнутая до молчаливости, однако все тонко понимающая. Это она распорядилась пропускать его в палату в любое время дня и ночи и быть с Инкой сколько угодно. Он так и не мог понять, то ли Инка просила ее об этом, то ли врач догадывалась, что нет у девушки другого близкого человека.

Ни Инка, ни он, конечно, не знали, что эта грубая лицом женщина каждый раз замечала, что после того, как он посидит в палате, жизнь девушки наверняка удлиняется еще на сколько-то…

— Ты здесь? — услышал он голос, чуть окрепший в сравнении с давешним. — Видишь, меня опутали разными трубками.

— Да, — сказал он. — Если можно, я останусь у тебя на всю ночь.

— Нет, — возразила она. — Ночью душно, и я вся сгораю в этом ужасном котле…

Она не сказала, что ночью просит все