Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

С прибытием делегации из Адена мы переместились в зал совета, где в рамках официальной церемонии старейшины были поочередно представлены по ранжиру; один за другим они пожимали руку наместнику, а затем усаживались в отведенное для каждого кресло. Поначалу излишняя застенчивость не позволяла некоторым в один заход пересечь весь зал, и они пытались отделаться робкими поклонами из дверного проема; шедшие позади, однако, напирали, вынуждая их потупить взоры, торопливо приветствовать наместника и трусцой продвигаться дальше. Все это походило на церемонию награждения победителей захолустных спортивных состязаний, где сэр Стюарт в роли жены сквайра и султан Лахджа в роли викария благожелательно, но твердо подвергали испытанию деревенских ребятишек. В голове не укладывалось, что каждый из этих столпов власти способен вести за собой воинов на поле боя и вершить правосудие на основании древнего путаного закона среди народности, насчитывающей то ли полторы тысячи, то ли двадцать тысяч душ.

С речами было покончено, банкет прошел гладко, и я поехал обратно в Аден, хотя по-настоящему дарбар начинался именно сейчас.

Жаль, что я не смог задержаться подольше, но мое пребывание в Адене подходило к концу. На следующий день лайнер «Эксплоратёр Грандидье»[114] отбывал направлением на Занзибар. Полтора месяца я был отрезан от информации, поскольку загодя распорядился, чтобы всю мою почту переадресовывали в Занзибар. Определенных планов у меня не было, но после встречи с тем немногословным юношей в Хараре я стал задумываться о том, чтобы пересечь Африку и добраться до западного побережья. И после некоторых колебаний решился на этот шаг.

Меня предупреждали, что для посещения Занзибара я выбрал самое неудачное время. Если путешественник, оказавшийся в тропиках, сетует на температуру воздуха, местные жители с насмешливой снисходительностью замечают: «Разве это жара? Вам бы приехать сюда в таком-то и таком-то месяце». Но по общему мнению, декабрь на Занзибаре – время неблагоприятное.

На протяжении всего моего пребывания меня душит жара; глаза застилает туман, коварно искажая силуэты, которые маячат, словно в клубах пара турецкого хаммама.

Живу я в Английском клубе. Каждый день с рассветом просыпаюсь от жары; лежу в полном изнеможении под противомоскитной сеткой и обливаюсь потом; мне требуется время, чтобы собраться с духом и перевернуть подушку сухой стороной кверху; потом приходит бой с чаем и ломтиками манго; какое-то время лежу без одеяла, в ужасе от предстоящего дня. Все движения приходится выполнять очень медленно. Потом я безвольно погружаюсь в сидячую ванну с холодной водой, но уже наперед знаю, что, не успев обсохнуть, тотчас покроюсь каплями пота. Одеваюсь в несколько подходов. В этом городе принято носить длинные брюки на подтяжках, пиджак, сорочку с галстуком-бабочкой, носки, ботинки из оленьей кожи – весь комплект. Управившись с половиной этого списка, я опрыскиваю голову одеколоном и сажусь под электрический вентилятор. В течение дня неоднократно повторяю эту процедуру. В такие моменты жизнь становится мало-мальски сносной. Иду завтракать. Буфетчик, уроженец Гоа, предлагает мне яичницу с беконом, рыбу, джем. Я ограничиваюсь папайей. Потом иду в библиотеку и читаю книги по местной истории. Пытаюсь закурить. Вентилятор сдувает хлопья тлеющего пепла на мой костюм, а курительная трубка, раскалившаяся на жаре, обжигает пальцы. Через открытое окно едва ощутимый ветерок приносит с улицы запахи гвоздики, кокоса и гнилых фруктов. Вчера вечером в порт зашло грузовое судно. Я посылаю боя в банк справиться о моей почте; для меня по-прежнему ничего нет. Делаю заметки об истории Занзибара; чернила растекаются в лужицах пота, капающего на лист бумаги со лба; на страницах учебника истории остаются потные отпечатки моих пальцев. Картотека рассыпалась, и теперь вентилятор гоняет формуляры по библиотеке. Обед подают рано. Как правило, компанию мне составляет молодой чиновник, который на время отсутствия жены, уехавшей домой, переселился в клуб. Я поддразниваю его тем, что с серьезной миной задаю ему вопросы, на которые – точно знаю – он не сможет ответить, например: «Предусмотрены ли законом какие-либо взаимные юридические права, связывающие французских подданных, проживающих на Занзибаре, и британских – на Мадагаскаре? В какой статье бюджета протектората прописана арендная ставка, уплачиваемая за владения султана на материке? Какая договоренность была достигнута между итальянским правительством и султаном в вопросе передачи побережья Сомалиленда ниже по течению реки Джубба?» Или же поднимаю темы, обсуждение которых – я знаю наверняка – поставит его в неловкое положение: «Высказывались ли члены торгового совета в пользу займа правительству Кении из казначейства Занзибара? Действительно ли султан сам оплачивает собственные почтовые расходы, а наместник – нет; действительно ли султан владеет иностранными счетами, которыми заинтересовалась администрация?» Мой сотрапезник демонстрирует чудеса выдержки и обещает в тот же день получить интересующие меня сведения по своим каналам. После обеда ложусь вздремнуть. Каждый день, ровно в четырнадцать часов сорок минут, слабый теплый бриз полностью стихает. Просыпаюсь от резкого усиления жары. Снова погружаюсь в ванну. Потом опрыскиваю голову одеколоном и сажусь под вентилятор. Чай. Иногда я хожу за благословением в собор – там прохладно. Иногда в компании молодого чиновника выбираюсь за город на автопрогулку – мы разъезжаем вдоль плантаций кокосовых пальм и гвоздичных деревьев, сворачивая в аккуратные деревушки, в каждой из которых имеется полицейский участок и больница. Иногда ко мне захаживает приятель-турок, с которым мы познакомились на лайнере по пути сюда; он рассказывает о прелестях жизни в Ницце и довоенной славе Константинополя; обычно его коротко стриженные волосы прикрывает феска, но в Ницце, сообщает он, феску приходится снимать, потому что его принимают за египтянина и дерут втридорога за любую мелочь. Потягивая лимонный сквош, мы планируем путешествие в Хиджаз.

– Будем скакать до тех пор, – мечтает он, – пока в кровь не израним колени.

Теплые слова, сказанные мною между делом в адрес армян, его явно возмущают, однако благовоспитанность заставляет придержать язык. Он просто заводит красочный рассказ об изощренных пытках, которым его родичи подвергали армянское население.

Ужин на клубной террасе; сейчас немного прохладнее; от приема пищи можно даже получить удовольствие. Вечерами мы частенько выезжаем на прогулку или посещаем представление нгома. Как-то раз я побывал в местном кинотеатре, где публика, в отличие от аденской, отнюдь не клевала носом, – наоборот, аборигены, составлявшие основную массу зрителей, с истерическим надрывом реагировали на чудачества двух крепко выпивших американцев. А нгома, кстати говоря, любопытное зрелище. Первоначально эти танцы народа суахили, вне всякого сомнения, наделялись ритуальным смыслом, однако в наши дни их исполняют исключительно ради увеселения. Будь ты коренным островитянином или переселенцем, все виды деятельности на Занзибаре, в том числе и эти танцевальные номера, осуществляются с официального разрешения, подконтрольно и по лицензии. В полиции лежит список мест и дат выступлений, а посещение открыто для всех желающих. Пару раз здесь гастролировали труппы красавцев-негров с материка – в профессиональном отношении программа их была куда более разнообразной и сценичной. Однажды мы посетили представление, проходившее в абсолютной темноте; нас даже попросили затушить сигары. Если мы правильно поняли, нам показали нечто вроде игры в жмурки: в центре стоял человек, чья голова была полностью скрыта под высоким колпаком, сплетенным из соломы, а вокруг отплясывали остальные участники труппы, выкрикивая насмешки, грохоча жестяными банками и таким способом побуждая его на поиски. Глаз мог различить только прыгающий и качающийся на фоне неба соломенный хохолок на макушке центрального танцора. В другой раз с материка – как мне сказали, откуда-то из-под Танги – приехал замечательный оркестрик: четверо или пятеро виртуозов игры на тамтамах. Неожиданно было то, что эти мужчины запрокидывали головы, таращили глаза и передергивали плечами, как трюкачи-барабанщики в каком-нибудь парижском варьете.