Тропа барса - Петр Катериничев

— Что с тобой, Красавчик?! Да на тебе лица нет! — Дверь распахнулась, кажется, под напором даже не одного человека-ветра, а целого сонма ветров, ветров-демонов, ветров-стихий, которые бушевали в груди этого человека, в его душе, если, конечно, у Маэстро вообще была когда-нибудь душа…

На земле весь род людской Чтит один кумир священный, Он царит над всей Вселенной. Тот кумир — Телец Златой…

Напевая, Маэстро обошел все комнаты; занавески в одной еще покачивались, словно от налета бриза, а он был уже в другой, в третьей, в четвертой…

— А вы недурно устроились ребята, а? Котик, как самочувствие? Ты всегда был неумеренно оптимистичен; один приятель как-то сказал мне: «Маэстро, можно спорить на бессмертие твоей души, что Котик когда-нибудь крепко налажает!» — «Не-е-ет, — отвечал я. — Наш Котик просто классный наблюдала, равных ему поискать — не найти…» Потом… Потом я обдумывал ситуацию бесстрастно и соглашался: «Ты прав. Бессмертие души — слишком важная штука, чтобы ставить ее на кон. Котик лажанется!» — Маэстро, который все это время не переставая ходил по большой комнате из угла в угол, вдруг замер, направил на Котина указательный палец, объявил, радостно подвывая:

— И ты — лажанулся! Ла-жа-нул-ся!

Ла-жа-нул-ся! — заговорил он опять скороговоркой, пародируя скандирование фанатов на переполненных трибунах. Замер вдруг, наступила звенящая тишина…

Маэстро приложил указательный палец к губам, прошептал: «Ш-ш-ш-ш…» — медленно направил его снова в голову Котина наподобие ствола, резко опустил большой, словно буек револьвера, прошептал отчетливо: «Пах!» — и устало, понуро, будто разочаровавшись и в мире, и в людях этого мира, опустил голову на грудь, обмяк всем телом, словно снятая с крючка марионетка, беспомощно заметался глазами в поисках, куда бы опустить ставшее таким немощным тело…

Крутанулся вдруг на месте с прежней энергией, воткнул указательный палец в грудь Краса:

— А ты, Красавчик?! Что наделал ты?! Подумать только, три кило первокласснейшего, благородного дерьма улетели в трубу, и, как мне удалось узнать, улетели так бесследно, будто это было не дерьмо, а лебяжий пух! Чем встречает нас этот непримиримый городок, древняя столица славян и варваров?

Облавой! Здешние менты словно насмотрелись кино «Проверка на дорогах»! И буквально краем уха я, как последний лишенец, слышу: стрельба! В городе, где полгода не было ни войны, ни разборок, палят из всех видов автоматического оружия так, как будто на него напали зулусские террористы! Как вы налажали, ребята!

Маэстро опустился в кресло, прикрыл глаза, напел едва слышно:

А на столе лежал чемоданчик,

А на столе лежал чемоданчик,

А на столе лежал,

А на столе лежал,

А на столе лежал чемоданчик…

Замолчал, уронил голову на руки, плечи опустились вяло и бессильно. Теперь лицо Маэстро выражало глубокую печаль, непритворную скорбь, и вовсе не из-за ошибок каких-то там людишек, чья суть — изначальная греховность… Это была великая, мировая, вселенская скорбь о грехах мира… Лицо Маэстро побледнело до синевы, синими стали и губы, глаза закатились, дыхание стало едва слышным… Котин обеспокоенно взглянул на Краса, но тот стоял неподвижно — никогда, ни разу за много лет он так и не сумел понять, кто есть Маэстро. Гениальный актер, подобного которому еще не знала сцена, ни драматическая, ни историческая? Игры Нерона или Калигулы, живи они в одном веке с Маэстро, показались бы публике просто дешевыми балаганными шутками бесталанных статистов рядом с игрой мастера.

Или он действительно параноик, больной, перевоплощающийся в каждого из придуманных им персонажей взаправду и способный сейчас действительно умереть на месте от охватившей его мировой скорби?..

Притом что Крас знал точно: единственной, любимой, неизменной страстью Маэстро было убийство. Назвать его киллером было бы нелепо: убивал он так, словно ставил назначенную самой судьбой последнюю точку в доведенном до завершения трагифарсе жизни избранной жертвы. Но избирал жертву не он. Это делал Лир. Маэстро поднял усталое, измученное переживаниями лицо… Оно постепенно приобрело пусть блеклые, но все же краски; мужчина произнес тихим, усталым голосом:

— Котин, дружище, свари-ка мне кофе с дороги… Дорога выдалась нелегкой.

Наблюдатель, едва заметно пожав плечами, вышел. Да, он был наслышан о Маэстро, про него легенды ходили… Но может быть, то был другой Маэстро? Этому дешевому фигляру впору играть роли злодеев в бродвейских мюзиклах… Хотя попервоначалу напугал он его, Котина, здорово. Гипноз, что ли? Черт этих психопатов разберет… И Краса, и Маэстро…

— Давненько не виделись, Крас, — весело произнес Маэстро, когда Котин вышел на кухню. — Ты все такой же грязный садист и педофил?..

Крас только поджал губы: Маэстро всегда отличало напористое хамство. Его, Краснова, он не любил; тот отвечал артисту взаимностью. Связывал их Лир.

— Ты что, расстроился. Крас? Ну-ну… Если бы был приказ тебя убрать, тебя бы уже не было… — произнес он буднично.

— Почему не прибыл Лир? Я с ним говорил, и он…

— Это твое дело? — перебил его Маэстро. Лицо Краса потемнело от гнева, Маэстро поспешил добавить:

— И не мое тоже. Да и кто тебе сказал, что Лир не прибыл?

Кесарю — кесарево. А ты и я — слуги.

— Слуги? — поднял брови Крас.

— Тебя это обижает? Дурашка… Конечно, слуги… Помнишь, ста-а-аренький такой фильм… «Слуги дьявола»… Там еще демонстрировался в детском варианте чуть не первый в советском кино стриптиз… Эт-т-то было незабываемо! Я дрочил потом полночи… Фильм стал чемпионом проката… Потом вышел другой: «Слуги дьявола на чертовой мельнице»…

Маэстро свернул самокрутку, затянулся, задержав дым в легких… Сладкий дымок поплыл по комнате…

— Будешь? — предложил он Красу.

— Нет.

— Зря. Очень мозги прочищает… А нам еще предстоит думать, хорошо думать…

— Ты знаешь суть происходящего?

— Естественно. Читал твою… докладную. — Слово «докладная» Маэстро произнес так, будто это было что-то совсем несущественное, мнимое… Или лживое?

Странно… При всей своей неприязни к Маэстро и тайном страхе перед ним, Крас чувствовал их внутреннее родство… И еще он знал: Маэстро питает к нему, Красу, те же чувства…

Маэстро снова затянулся крепко скрученным косячком, прикрыв глаза.

— О чем мы говорили? — спросил он Краса.

— О сути происшедшего, — хмыкнул тот.

— Ну да… О сути… Так вот: все мы на этой чертовой мельнице служим ему… зерном… Пока не превратимся в прах… Жалеть о проходящей жизни? Всякая жизнь — мельница дьявола… А потому всякая жизнь кончается плохо. Смертью. Дебюты разные, финал общий. Ты знаешь варианты? То-то.

Лицо Маэстро в вечернем свете казалось дьявольски бледным. Иссиня-черные волосы подчеркивали эту бледность; Крас всегда удивлялся прямо-таки хрестоматийному совпадению… Будь Маэстро действительно артистом, он бы блистал на сцене в ролях злодеев или фанатиков-революционеров: темно-синие глаза, длинные ресницы, сросшиеся над прямым носом брови, жесткий, некрасиво очерченный рот. Он был похож на сына какого-нибудь беспутного испанского гранда и индианки, дочери инков… Крас знал, что завидует: Маэстро пользовался исключительным успехом у женщин. То, что он жесток и беспутен, казалось, только придавало ему гибельное очарование. Женщины летели на него как мотыльки на свечу, зная, что сгорят, и тайно желая этого… И еще — его руки, тонкие, нервные, выразительные, казались руками скрипача, а не убийцы. Впрочем… Впрочем, наслаждался Маэстро всегда только одной мелодией — немой мелодией смерти. А женщин губил так же легко и изящно, как убивал. В его памяти они не оставляли никакого следа, в душе — горечи или очарования… Хотя душа… Душу ему заменяла страсть. Холодная, рассудочная страсть, походившая больше на страсть статиста к колонкам мертвых цифр… Казалось, и люди для него не существовали как люди, а служили лишь средством того или иного математического действа; лучше всего Маэстро удавалось вычитание. Если и были ему соперники в этом дьявольском искусстве, то только в мире теней.