Отрок московский - Владислав Русанов

Улан-мэрген зачерпнул пригоршню снега из-под забора, с ожесточением принялся тереть лоб и щеки. Снежинки, будто тысяча иголочек, впивались в кожу, но не могли избавить парня от ощущения грязи. В эту ночь он воспользовался приглашением седенького священника, поел вместе с нищими, просившими подаяния у входа в высокий, глядящий на Двину храм. А потом, разомлев с голодухи, поддался на уговоры и ночевать отправился в крохотную, наполовину вросшую в сугроб избушку. От усталости он не посмотрел, с кем ему придется делить засыпанный соломой земляной пол. А проснувшись, ужаснулся. Струпья, язвы, засаленные космы бород и гноящиеся глаза. Сосед справа натужно хрипел, смрадно выдыхая через открытый рот, в котором торчали редкие пеньки обломанных черных зубов. Борода сопевшего слева мужичка шевелилась от кишевших в ней вшей.

Ордынец не был брезгливым, но он боялся заразы, насмотревшись, как крепкие с виду нукуры, захворав, становятся слабыми, как дети, а некоторые, даже выздоровев, остаются калеками – жалкими, беспомощными, никому не нужными. Он вскочил и, перешагивая через храпящих побирушек, наступая на руки и ноги, бросился к выходу. По пути споткнулся и упал, влез ладонью во что-то липкое, а потому сразу за порогом долго оттирал руки и, лишь отойдя подальше, разыскал чистый, нетронутый снег, наметенный под высокий забор, «умылся».

Серым холодным рассветом над Витебском занимался новый день. Купол Благовещенского храма (так вроде бы называли горожане приютившую Улана церковь) упирался в небо, вонзая в него казавшийся черным крест.

Четвертый день из отпущенных князем Ярославом Васильевичем двух седмиц.

Все это время сын Ялвач-нойона честно пытался заработать хоть немного денег. При этом степной воин чувствовал постоянные угрызения совести. Ну не должен баатур трудиться, словно раб! Отобрать, ограбить, взять добычу с боя – совсем другое дело! А здесь же… Да и что он умел? Метко стрелять из лука? Рубиться на саблях? Скакать верхом и успокаивать самых норовистых коней? Применить эти знания и навыки в городе татарину никак не удавалось.

Правда, околачиваясь у ворот, Улан несколько раз помог богатым гостям, въезжающим в Витебск. Когда придержал коня, когда, превозмогая гордость, помог спешиться. Однажды вовремя указал на расстегнувшуюся подпругу – купец остался очень благодарен, что не свалился в сугроб вместе с седлом на радость спутникам.

За свои труды парень заслужил горстку медяков и связку беличьих шкурок, которые бережно хранил за пазухой. Как много еще осталось до десяти гривен, он не знал, но нутром чуял, что немало. И догадывался, что в две седмицы, если так и дальше пойдет, не уложится. Да и уложится ли в десять лет? Голод ведь не тетка – хочешь не хочешь, а на зуб что-то кинуть надо. А бесплатно могут кормить только возле церквей…

– Тебя что-то гнетет, сын мой?

Раздавшийся за спиной голос заставил ордынца подпрыгнуть. Разворачиваясь, он попытался нашарить на поясе отсутствующий нож.

Давешний старичок-священник смотрел на Улана, наклонив голову к плечу и мягко улыбаясь.

– Ты напуган? Ты озабочен? Не хочешь ли поговорить?

– О чем мне говорить с тобой? – сердито буркнул Улан-мэрген, опуская глаза. Стыд-то какой! Это же надо – дергаться, как поднятый с лежки заяц, от чужого голоса.

– Хочешь, мы поговорим о Сыне Божьем? Он тоже ощущал себя одиноким в многолюдном городе.

– Что мне за дело до вашего бога?

– А что ты знаешь о нашем Боге?

– Не знаю ничего и знать не хочу! – окрысился ордынец. – Я молюсь Великому Небу!

– Но ведь многие из твоих соплеменников приняли крещение. Даже хан Сартак, сын Батыя, был христианином. И побратимом великого князя Александра Невского.

«Вот назойливый!» – подумал Улан. Но ругаться со стариком не хотелось. Кто знает, вдруг еще придется за помощью обратиться?

Парень вежливо поклонился. Не до земли и не в пояс, но спину согнул.

– Я благодарю тебя, почтенный, за заботу. Обещаю подумать над твоими словами. А сейчас позволь мне идти.

Священник кивнул.

– Иди, отрок, иди… Но если надумаешь, двери церкви всегда будут открыты для тебя. Просто спроси отца Пафнутия. Меня позовут.

И уже в спину удаляющемуся татарчонку спросил:

– А ты не голоден?

Улан не ответил. Голоден, конечно! Брюхо аж к хребту прилипло. Но он стеснялся признаться, стыдился злоупотребить добротой совершенно чужого и не обязанного помогать человека. Парень быстрым шагом направился к воротам, туда, где надеялся заработать еще несколько медяков, а там будь что будет…

Отец Пафнутий перекрестил удаляющуюся спину, прошептав: «Помоги тебе Господь…»

Татарин решительно шел к воротам. Надо! Надо выручать Никиту. И для этого можно скрутить в узелок и засунуть подальше гордость, жалость к себе, стыд, голод…

«Проклятые ворота! Стоите тут… И нет вам дела ни до тех, кто въезжает, ни до тех, кто выезжает!»

Закутанные в длинные тулупы стражники переминались с ноги на ногу, выдыхая клубы пара. Двое нехотя и лениво вытаскивали засов. Потом налегли на створку.

«Неужто кто-то с утра пораньше прибыл? Наверное, важная шишка – не так-то просто заставить охрану и обозников подниматься ни свет ни заря и тащиться по морозу, под мелким, но непрекращающимся снегом, а то и ночью скрипеть полозьями по колее при свете Ночной Хозяйки. Или нет… Луна этой ночью не показывалась на небе, да и ни одной звездочки тоже не выглянуло. Так они что, факелами дорогу освещали?»

Улан-мэрген прибавил ходу. Вдруг ранним гостям понадобится его помощь?

Но вместо ожидаемого обоза в воротах показались вооруженные всадники. В полушубках с поднятыми воротниками и меховых шапках. На крепких, выносливых конях. При седлах мечи, сабли, топоры. Луки в сагайдаках и стрелы в колчанах.

Не иначе, боярин или княжич с малой дружиной в поход ходил.

Зачем таким важным баатурам привечать какого-то ободранного и грязного татарчонка?

Опустив плечи и понурив голову, Улан остановился. Горько вздохнул. Обидно. Так спешил. Лучше сейчас найти укромный уголок, где не будет так пробирать мороз, и подождать, когда в город поедут купцы.

От нечего делать он продолжал наблюдать за воротами.

Стражники, видимо озабоченные прибытием вооруженного отряда, заступили дорогу двум головным всадникам, один из которых сидел на темно-рыжем скакуне с белой проточиной на горбоносой морде. Ордынец помимо воли залюбовался конем, вспомнив золотистого фаря, принадлежащего мадьярскому купцу Чаку. Воистину этот красавец достоин носить на хребте хана или великого князя. Приплясывающий рядом с гнедым кургузый конек казался смешным – пегий, мохногривый, с короткой шеей и тяжелой головой. Сидящий на нем широкоплечий парень улыбался во весь рот. Льняные кудри выбились из-под шапки. Толстые пальцы бережно удерживали продолговатый короб с натянутыми вдоль струнами.