Магия Берхольма - Даниэль Кельман

И не плачь! Правда, я испытываю коварное удовлетворение при мысли о том, что в то мгновение, когда я рухну на землю, у тебя, где бы ты ни оказалась, внезапно вырвется крик и что-то подходящее (может быть, ваза, может быть, часы) выскользнет из рук и с хихиканьем разлетится на множество осколков. Это будет последним, прощальным прикосновением моего духа, освобожденного от оков пространства и материи, вот только что вездесущего и уже рассеявшегося. Но все-таки не плачь; это было бы сентиментально и пошло. В моей смерти не будет ничего трагического; пожалуй, если подумать, она будет даже смешной. Все смерти, окружавшие мою жизнь, были смешны. Удар молнии настиг кого-то за развешиванием белья – невольно хочется усмехнуться. А смерть за письменным столом? А взрыв наполненной горючим стальной капсулы на высоте нескольких километров над океаном? И даже смерть, ожидающая при исполнении служебных обязанностей бедного Хосе Альвареса, закованного под водой, опутанного цепями, замки которых не желают открываться, – она смешная, глупая, ненужная. Далеко не трагическая. Как и гибель неудачливого иллюзиониста, бросающегося с обзорной террасы в безумной надежде, что у него вырастут крылья.

Но разве я вообще могу умереть? Возможно ли, что я вот так просто исчезну из времени?… Я никогда не видел этот мир иначе, как объятым моим сознанием; и как же я могу уйти, не взяв его с собой? И даже если все они, горы, дома, солнце (а я в этом сомневаюсь), будут по-прежнему существовать в сознании других людей и для других – это будут уже другие, не эти горы, дома, солнце. Все, что простирается передо мной, исчезнет вместе со мной. Подобно тому как стоит мне закрыть глаза, и повсюду становится темно. Всем им, поедающим торт семействам вокруг меня и многим другим, предстоит безмолвный апокалипсис. Окончание моих дней станет концом всех дней. Так вот каким выдался последний: голубым, светлым, безоблачным. Солнце взбирается к зениту. Но не доползет, не успеет.

Разве я могу умереть? Смерть обрамляет мою жизнь, но не касается ее, не вторгается в нее. Точно так же финал этого повествования не является его частью. Пока оно длится, я живу; и я не могу умолкнуть в нем. Так и смерть должна оставаться за пределами существования. Может быть, ко всему безразличная жизнь потечет дальше, не подозревая о том, что, говоря по совести и не пренебрегая здравым смыслом, она должна была бы погибнуть вместе со мной. Если сегодня понедельник (а сегодня точно понедельник?), где я буду во вторник? Не смейся, я и вправду серьезно! Я по всей форме и категорически отказываюсь от любого бессмертия, не включающего в себя ближайшего вторника!.. Но я верю, что он где-то есть. Я умру, и вместе с тем я не могу умереть. Мы встретимся, Нимуэ, мы встретимся. Когда-нибудь, во вторник, еще нескоро…

Вот так, это мой последний вольт. Заключительный эффект, финал моего выступления. Я встаю, делаю поклон, ухожу со сцены. Влажная дымка, не то туман, не то слезы, не дает мне ничего рассмотреть. Как назло, именно сейчас! Неважно, у нас почти нет времени. Маленькая золотистая пчела подлетает к моему столику, не шевелясь, замирает в воздухе в нескольких шагах от меня, поднимается, улетает. Скоро полдень. А там, наверху? Небо ясное и широко растянутое; блеснул самолет, вот он медленно проплывает, вот, кажется, не сдвигается с места. Вот он завис в небесах и вскоре исчезнет из виду: сияющий в лучах полудня и словно застывший в светлом воздухе.