Смерть знает, где тебя искать - Андрей Воронин

Лицо заведующего лабораторией приобрело страдальческое выражение, словно у него ужасно разболелся зуб. Одна рука потянулась за трубкой телефона, вторая листала справочник.

«Черт бы побрал этих братьев, как их фамилия.., что-то с зубами связанное.., то ли “вырви зуб”, то ли “врежь по зубам…»

Федор Иванович чувствовал, что его предположения близки к правде, но правдой не являются.

«На какую букву я их записал?»

Поиски на страницах с фамилиями, начинающимися на “В”, оказались безуспешными.

Наконец и Григорий, и Илья отыскались на странице под буквой “Ц” – цветы. Да и то случайно. Федор Иванович устал настолько, что с уверенностью не мог сказать, через “Ц” или “Т” пишется слово “цветок”. Указательный палец с коротко остриженным, загрубевшим ногтем, с пересушенной от частого мытья хозяйственным мылом кожей скользнул в дырочку телефонного диска.

"Должны были уже домой приехать”, – вслушиваясь в телефонные гудки, думал Федор Иванович.

Григорий забеспокоился первым. Его удивило то, что мать, вопреки обыкновению, не поджидает появления микроавтобуса у ворот.

– Илюша, что-то не так…

– Ты о чем?

– Мама не вышла нас встречать. Илья ощутил, как сердце резко холодеет и сжимается в груди.

– Обиделась, наверное.

– Мы же с тобой ничего такого не сделали?

– Да, – пробурчал Григорий. – Слишком часто мы эту девку трахали. Любая бы мать на такое обиделась, тем более наша.

И тут братья подумали об одном и том же. Их мать вбила в головы мальчиков с самого детства опасную мысль: все мужики – сволочи, у них только одно на уме. И хотя, если верить самой Вырезубовой, эта аксиома не распространялась на ее чудесных сыновей, все же она вошла в подсознание братьев.

«Надо было самим ее зарубить, а не ждать, когда это мама сделает. Тогда бы и проблем не возникло.»

– Плохо, что мы цветы разводим.

– Почему?

– Если бы не разводили, то мы бы маме букет роз подарили. Она бы вмиг обиды забыла.

Двор собственного дома поразил братьев безжизненностью. Распахнутая дверь на веранду, поскрипывавшая под ветром стеклянная калитка, ведущая в розарий. А между тем ночной холод уже набирал силу, того и смотри, цветы завянут.

– Псы где? – спросил Григорий и, не дожидаясь ответа, негромко свистнул.

Появились ротвейлеры. Они радовались приезду хозяев, но свой восторг выражали осторожно. Так делают набедокурившие дети, встречая родителей, вернувшихся с работы, зная, что через пару минут им влетит по первое число.

– Мама! – позвал Григорий. И розарий, и дом, и двор ответили ему гулким молчанием. Даже эхо не повторило его крика. – Мама! – уже с отчаянием в голосе закричал Вырезубов.

На этот раз звоном отозвалось стекло в оранжерее – тихим тревожным звоном.

– Чего кричишь? Криком делу не поможешь, – рассудительно сказал Илья, заглядывая в окно гостиной.

Газета с телевизионной программой на неделю лежала на столе. Рядом с ней замер маркер. Мать обычно подчеркивала в программе все мелодрамы на неделю вперед. Теперь же подчеркнутыми оставались только фильмы понедельника и вторника.

– Мама… – растерянно произнес Григорий. – Куда же вы подевались?

Даже сама мысль о том, что мать могла покинуть двор, не приходила братьям в голову. За покупками, продавать цветы неизменно отправлялись лишь Григорий с Ильей. Мать покидала дом чрезвычайно редко, и то исключительно в сопровождении сыновей.

– Может, опять? – прошептал Илья.

– Думаешь, в подвал пошла?

– Топор где?

– На веранде нет, я уже смотрел, сам об этом подумал. Мы же эту бабу не трахали.

– Думаешь, мама не видела, какими глазами ты на девчонку смотрел?

Страх перед родительницей заставлял братьев говорить шепотом и посекундно оглядываться.

– Пошли посмотрим.

Братья крались по двору, словно воры, забравшиеся в чужую усадьбу.

– Мама, мама!..

Розарий, в котором гулял сквозняк, встретил их шелестом плотных листьев розовых кустов. Приторный, сладковатый запах почти целиком выветрился, в розарии было непривычно прохладно и свежо.

Григорий прикрыл дверцу. Уже с самого порога братья заметили, что люк открыт настежь.

– Точно, там! – проговорил Илья, приложив палец к губам.

Братья прислушались. Они замерли в позах школьников, забравшихся в чужой сад и заслышавших шаги сторожа. Лишь только ветер чуть позванивал стеклами, да журчала вода из неплотно прикрытого крана.

Илья первым набрался смелости заглянуть в подземелье. Но свет внизу был погашен, и что там делается, понять было невозможно. Что-то неподвижное белело внизу. Когда глаза немного привыкли к темноте, он понял, что это женское тело.

"Зарубила-таки!” – подумал Илья, но вслух высказывать свою догадку побоялся.

Илья с Григорием спустились вниз, на этот раз ступая, вопреки обыкновению, тихо. А когда зажгли свет, то ойкнули в один голос и бросились к распростертой на бетонном полу матери.

– Жива, жива… – бормотал Илья, прикладывая пальцы к сонной артерии.

Пульс был вполне сносным, женщина дышала, хотя поверхностно и неровно.

– Сейчас, мама, мы сейчас… – суетился Григорий в поисках холодной воды.

– За нашатырем дуй, – закричал Илья.

– Где я его возьму?

– В аптечке, в микроавтобусе.

Григорий бросился наверх. Вернулся ок быстро, словно выскочил в розарий, развернулся на каблуке и снова нырнул в люк. Между указательным и средним пальцем он сжимал стеклянную ампулу. Григорий не утруждал себя поисками носового платка, раздавил стеклянный цилиндрик прямо в пальцах, порезав кожу. Нашатырь смешивался с кровью, резкий запах распространился в подземелье.

Вырезубова неровно вздохнула, дернулась и открыла глаза. Сперва она не замечала своих сыновей, видела лишь светлеющий прямоугольник люка и лестницу, уходящую в звездное небо. В первый момент женщина подумала, что умерла и теперь ей предстоит путь в замогильный мир. Две капли нашатыря, смешанного с кровью, сорвались с пальцев Григория и упали ей на шею.

Женщина медленно подняла голову и посмотрела на сыновей. Вспомнила, что произошло, сообразила, что земная жизнь продолжается.

– Кто вас так, мама? – поправляя на лбу матери седую прядь, сочувственно поинтересовался Илья. Вырезубова зло оттолкнула заботливую руку.

– Она.., сучка, которую вы в дом притащили. Все она, – скрюченный палец дрожал от негодования.