Сумерки зимы - Дэвид Марк

Отбой. Макэвой досчитал до двадцати. Достаточно, чтобы Фисби прослушал послание. Обмозговал его. Вздохнул и уступил репортерскому инстинкту…

Звонок.

– Сержант? Это Джонатан Фисби.

На часах 13.33. И уже начинает темнеть. Кажется, всерьез сегодня рассвет так и не наступил.

Макэвой в восьмидесяти милях от дома – в местах, которые дорожные указатели именуют «сердцем графства Бронте[20]».

Вдоль шоссе в безрадостном предчувствии подвывают вересковые пустоши Западного Йоркшира. Хотя трава поблескивает влажной зеленью, передать этот пейзаж можно только углем. Прибитый дождем, пустой и зловещий, он сражается с ни на миг не ослабевающим ветром под небом цвета ртути.

Дорога забирает влево.

Сквозь черные кованые ворота Макэвой вырулил на посыпанную гравием дорожку. Та вывела к просторной лужайке, искристой от заледеневшей росы.

Особняк угрюмо темнел на фоне серого неба. Огромный, вычурный и потрепанный временем.

«Дыши глубже», – сказал себе Макэвой, поежившись: спина взмокла от пота. Хотел бы он больше походить на бравого служителя закона. В несвежей байковой рубахе, потертых джинсах и потерявшем вид дорогом пальто Макэвой больше напоминал бродягу, обчистившего костюмерную цирка-шапито.

Он обернулся на шум. На подъездную аллею свернула еще одна машина.

Макэвой попытался застегнуть пуговицу под воротничком, но та осталась у него в руке. Он направился к автомобилю, в котором сидели двое мужчин. Одному за пятьдесят, седой, с заостренным, орлиным лицом. Второй – молодой здоровяк с армейским ежиком.

Теперь шум донесся со стороны дома. Макэвой оглянулся.

Из массивных дубовых дверей, что выходили на гранитную галерею, тянущуюся вдоль фасада здания, вышла дородная матрона средних лет в черном плаще и сапогах. В ее светлых, подстриженных лесенкой волосах поблескивала седина. В оплывшем лице угадывалась былая привлекательность: стяни обвисшую кожу к затылку – и проступит жизнерадостная и сексуальная красавица.

Мужчина постарше выбрался с водительского сиденья. Одет он был в джинсы, явно дорогую розовую рубашку и твидовый пиджак, сверху – пухлая куртка. На груди болтались очки, привязанные к цепочке, лицо выбрито до болезненной выскобленности.

Приближаясь, он взмахнул рукой, и на запястье блеснули золотые часы. Тяжелый подбородок выпирал вперед, точно приветствуя новобранца.

– Макэвой?

– Сержант уголовной полиции Макэвой. Отдел борьбы с особо опасными преступлениями Управления полиции Хамберсайда. А вы, я полагаю, подполковник Эмме? Монтегю Эмме?

Мужчина усмехнулся:

– Уже нет. Во всяком случае, уже без звания. Я все еще Монтегю Эмме, но мне больше нравится Спарки. Все вокруг так меня и зовут, даже этот мальчишка Армстронг.

Эмме протянул руку, и Макэвой автоматически пожал огрубевшую, твердую ладонь. Под большим пальцем он ощутил бугристость неправильно сросшегося перелома.

Эмме сделал широкий жест в сторону дома:

– После вас.

Женщина, стоявшая в дверях, отступила в дом. Эмме демонстративно спохватился, обернулся к парню, все еще сидевшему в машине:

– Бери свое барахло, сынок. Скоро вернутся ребята, покажут, где бросить. А захочешь согреться, так сеновал и конюшни вон по той дорожке, слева.

И двинулся дальше, прежде чем Армстронг успел отреагировать.

– Новый доброволец? – спросил Макэвой.

– Возможно, – ответил Эмме. Вблизи он оказался даже выше и массивней. Прямая осанка, ступает твердо, уверенно.

– Симпатичное место, – оценил Макэвой, войдя в холл.

Женщина молча толкнула дверь в обшитой дубовыми панелями стене, улыбнулась им обоим, распахнула дверь до упора и посторонилась.

– Предлагаю поговорить в кабинете. Кстати, это моя жена, Эллен. Моя опора. Не знаю, что бы я без нее делал.

– Как и я без своей, – невольно вылетело у Макэвоя.

– Хорошая женщина что редкая драгоценность, – улыбнулся Эмме, и они обменялись понимающими взглядами – мол, им дарована мудрость прописных истин, не усвоенных большинством мужиков.

Макэвой поймал себя на мысли, что этот Эмме ему нравится.

– Так, я сейчас займусь чаем. А вы пока устраивайтесь в кабинете. Чай, правильно? На любителя кофе вы не похожи.

– Это расовый стереотип, сэр? – Макэвой улыбнулся, сглаживая резкость шутки.

Расхохотавшись, Эмме удалился. По полированному полу холла пролегла цепочка грязных следов.

Входя в кабинет, Макэвой машинально пригнулся. Дому века три, не меньше, и в прежние времена дверные проемы делались без учета будущих поколений – это Макэвой познал на собственном опыте.

Кабинет представлял собой небольшую вытянутую комнату с раздвижным окном почти во всю дальнюю стену. На старинном письменном столе – два компьютера и три телефона, стопки распечаток и рулоны наспех свернутых строительных чертежей.

В роскошной позолоченной раме рисунок тушью. Макэвой присмотрелся. Лицо это или фигура? Может, пейзаж? На первый взгляд небрежные каракули, но при внимательном разглядывании становится ясно, что каждый штрих, каждая линия неслучайны. Рисунок был красив – тревожной, хаотичной красотой; Макэвой даже пожалел, что неспособен толком понять его.

Свет из окна лился скудный, и Макэвой щелкнул старомодным металлическим выключателем. Вспыхнула лампа, и он обнаружил стену, сплошь увешанную фотографиями. На квадратных пробковых щитах теснились снимки улыбающихся мужчин в защитной форме. Макэвой подошел ближе. Сотни снимков. Сидят на танках. Показывают большие пальцы на пыльных, пропеченных солнцем дорогах. Обвешанные рюкзаками и оружием, шлемами и радиооборудованием, развалились на задних сиденьях БТРов с открытым верхом; раздетые по пояс и лоснящиеся от пота, пинают мяч на песке. Иным фотографиям не меньше тридцать лет. Усатые лица и черно-белая зернистость изображений напомнили Макэвою хронику Фолклендской войны. Он пожалел, что не изучил повнимательней военную карьеру Эммса, перед тем как просить Фисби устроить эту встречу. Хотелось бы знать, за каким чертом он вообще сюда притащился.

– А, моя стена позора, – раздался голос Эммса.

Хозяин стоял в дверях, держа в каждой руке по дымящейся кружке. Макэвой почему-то ждал подноса с чайником и изящными чашками на блюдцах, а вместо этого ему сунули кружку с логотипом супермаркета.