Любовь негодяя - Мария Бушуева

На следующий день, и еще долго-долго ему всюду мерещились взлетающие лягушата. И Мишка, прыгающий на паласе в зеленых колготках и салатной майке, вызвал у него такое щемящее умиление, что Филиппов едва не заплакал.

Потом они с Анной пили кофе в большой темной комнате, и Филиппов пытался поставить музыку. Магнитофон не работал. А стоящий в углу, на тумбочке древний проигрыватель, и черная пластинка на его диске заросли пылью, как серым мхом. Мирей Матье на пластинке захрипела, точно ее душили, а в приоткрытую дверь была видна висящая на стене коридора старая, порванная в двух местах, карта морей и океанов.

— Квартира потерпевших кораблекрушение, — тихо сказала Анна, — кажется, что здесь никто не жил уже целую вечность.

— Слушать невыносимо, давно надо было эту рухлядь выбросить, — он выключил проигрыватель и, поднявшись с неудобного стула, сделал несколько шагов по комнате Что-то в этом заброшенном, но сохранившем черты респектабельности, чужом доме мучительно напоминало ему свое запущенное без ремонта, все больше остывающее без тещиной заботы привычное жилище. Что? Он окинул взором стены и пол, и мебель: нет, все не так, все не то, — но вдруг споткнулся взором о пепельницу, стоящую на пустом столе и щедро присыпанную пылью. У него такая же пепельница — вот в чем дело! — черный чугунный черт, в сутулой спине которого проделана выемка для окурков и пепла.

Окна квартиры выходили на классический индустриальный пейзаж с восьмью трубами, долгим бесцветным забором и многоэтажными панельными домами на заднем плане. Филиппов отметил его как что-то привычное — и тут же забыл навсегда. Но запомнил, и вспоминал впоследствии остро и ярко, синее предгрозовое облако в ясном небе и черную птицу, распластавшую свои крылья в прекрасном полете…

Несколько дней, прошедших после встречи с Анной, он бродил по Академгородку, один, точно сомнамбула — и на лице его светилась полублаженная улыбка… Он не узнал тестя, столкнувшись с ним нос к носу на Морском проспекте и, когда тот внятно окликнул его, остановился скорее не потому что услышал, а из-за того, что сработал бессознательный сигнал опасности.

— Стареешь, Володя, — сказал тесть, заботливо похлопав его по плечу, — надо пить Женьшень.

— Он, батя, потенцию повышает, — Филиппов назвал тестя по-домашнему — и хитрый лис тут же отмяк, расслабился, даже засмеялся своим тихим, вкрадчивым смехом

— Потенцию, говоришь?

— Ее самую.

— Так разве это плохо?

— С вашей дочерью я скоро пойду в монастырь. Мне корень жизни лишь во вред.

Пусть знает старый иезуит, как страдает Филиппов от ледяной Марты. Так. На всякий случай.

— Надо жить умно, — сказал Анатолий Николаевич, пристально на Володю глядя. — И людское мнение уважать. Тогда и Женьшень пригодится.

Ты-то, конечно, жил всегда, как серый кардинал, умно и осторожно, две семьи имел, а долгое время и комар бы носу не подточил, так все было шито-крыто. И дочь тебе не жаль — лишь бы деньги шли в дом, дети были сыты да приличия соблюдены. А вот стану директором филиала — и сбегу от вас!

— Я не понял, Анатолий Николаевич, на что вы намекаете, — сказал Филиппов вяло — ему уже надоело мысленное противоборство с тестем, и стоять на ветру надоело, и все, все вдруг надоело ему. Он вспомнил стихотворение об улитке, которой все настолько в мире осточертело так, что, наконец, она и сама себе опротивела.

Прамчук угадал, что из Филиппова как-то разом, за пятнадцать минут разговора, утекла вся энергия, он пошевелил круглыми ноздрями, обнажил желтые редкие зубы — и простился.

Блаженная улыбка, точно улетевшая бабочка, уже не могла быть найдена среди других бабочек и цветов. Филиппов еле передвигал ноги. И только лягушата все взлетали и взлетали в сине — фиолетовых кругах, плывущих у Филиппова перед глазами. Кончался день.

«17 августа.

То ли мне этого хотелось тоже, то ли просто мне стало Филиппова жаль — по его измученному голосу я поняла, что он в отчаянье, — но в конце концов я позвонила Алине и спросила, живет ли кто-нибудь в ее квартире, она сразу все поняла, засмеялась, сказала, что там пусто и предложила ключи. И вообще, прибавила она, пора тебе становится женщиной, а то какой-то суперумный подросток — не поймешь — какого пола.

— Наверное, пора, — согласилась я.

И взяла ключи.

Первое, что меня поразило в пустой Алининой квартире это географическая порванная карта, висящая в коридоре на стене. Ни Алина, ни ее муж никакого отношения не имели к морям и океанам, но из-за этой карты их дом показался мне кораблем, потерпевшим крушение. Всю команду и пассажиров точно смыло гигантской волной, фантастическим образом оставившей не тронутыми и посуду в кухне (на столе так и стояла сковородка с чем-то недоеденным и заплесневелым), и запыленную мебель, и грязное белье, замоченное в ванной и уже дурно пахнувшее. Этот запах разложения до сих пор преследует меня.

В спальне из детской кроватки, смятые и несвежие, свешивались простыни, словно по ним спускались в панике крохотные пассажиры, застигнутые штормом, а на неровном комке одеяльца лежал когда-то белый плюшевый медведь, при взгляде на которого мне почему-то вспомнился отец, и мне вдруг привиделось его лицо, бледное, как лист бумаги. Не случилось ли чего с ним?

Не помню, как мы с Филипповым вдруг оказались в семейной Алининой постели, но его крик: «Анна! Любимая! Здравствуй! Люблю!», наверное, запомню, навсегда. Потом я встала и, накинув темно-зеленую сетчатую шаль, посмотрела на себя в зеркало. В левом ухе у меня не было золотой серьги-сердечка. И лицо мое, и тело на мгновение, отраженные амальгамой стекла, стали будто чужими — и не понравились мне. Лучше бы мне улыбнулась Ренуаровская юная женщина, чем глянула хмуро невротичная натурщица Мунка. Но что поделать — я живу в этом облике, в этом долгом теле, с этим худощавым, нервным лицом.

В зеркале вдруг появился Филиппов — его полнеющая спина наклонилась — он надевал носки. Я увидела и его трусы — синие и широкие, какие можно увидеть у спортсменов в фильмах тридцатых годов. И опечалилась: мой избранник был отнюдь не мачо и даже не комильфо.

Он выпрямился, надел майку, рубашку.

Мы встретились с ним взглядами, и я поняла: он счастлив.

— Серьга потерялась, — натянув джинсы и кофту, произнесла я, скорее, чтобы нарушить это странное молчание: безрассудно счастливое у него, и анализирующее, холодноватое у меня.

Филиппов подлетел к постели и быстро нашел среди серых волн простыней золотое сердечко.

Но серьге все равно суждено было потеряться: когда мы ехали домой в такси, мы с Филипповым сидели позади водителя и тихо целовались, что не очень нравилось мне и потому, что шофер наблюдал за нами в зеркало, и оттого, что у Филиппова были мокрые губы, и сердечко, видимо, зацепилось за край его рубашки или ветровки, и там, в машине, осталось…