Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс

то пять, а если не пять, то как минимум три, — сказала она настоятельно.

Мне было нелегко ей противостоять. Но я твердо знал, чтó мне нужно. Пора завершать период студенчества. Я не собирался становиться одним из тех, кто поневоле застревает в Париже и в лучшем случае становится преподавателем контрапункта в местном лицее. Я также понимал, что без мадемуазель Буланже и без того, чему у нее научился, я был бы не в состоянии ничего сделать.

Впоследствии, в разные годы, меня спрашивали, как она на меня повлияла. Я никогда не изучал с ней композицию, изучал только азы музыкальной техники, причем нескончаемо. На этот вопрос я всегда отвечал так: после учебы у нее я не написал ни одной ноты, на которую она бы ни повлияла. Тогда я действительно так полагал, и даже теперь, спустя столько лет, уверен: так и есть.

Но в тот момент в сентябре 1966 года, стоя лицом к лицу с ней в ее музыкальной студии, я произнес простые слова:

— Я уезжаю.

А она, в конце концов, после долгой паузы, словно бы физически расслабилась. Она меня отпустила.

К моему полнейшему удивлению, она обняла меня. Я был не только изумлен, но и тронут. Увидел в ее глазу слезинку. А может быть, это была моя слеза. Я повернулся и ушел.

Спустя тринадцать лет, в октябре 1979 года, я узнал, что мадемуазель Буланже умерла на девяносто третьем году жизни. Она не прекращала преподавания, хотя, как мне говорили, под конец жизни почти ослепла. Я так и не смог выслать ей деньги за те бесплатные уроки: в 1979 году я лишь понемногу отказывался от приработков, не связанных с музыкой, и начинал работу над «Сатьяграхой», а до того момента вообще не заработал музыкой ни гроша.

Не знаю, слышала ли она хоть что-нибудь из моих произведений. В 1971-м и в 1972-м я снова приезжал в Париж, играл в концертных залах — в маленьких, но все-таки в Париже. Я знал: если она придет, то сядет в середине первого ряда. То было ее любимое место, и если бы она присутствовала, то заняла бы его непременно. Играя в тех залах, я выглядывал из-за занавеса: нет ли ее в первом ряду? Но ни разу ее не увидел. Рассудил, что она вообще не приходила на эти концерты.

Я слышал, что кто-то спросил ее, знает ли она мою музыку, а она ответила: «Да, знаю».

Трудно докопаться, что это значило. Я не издавал ноты, но к началу 70-х уже записывал пластинки, и они как-то распространялись. Помню, когда я был во Франции, их крутили в радиопередаче Даниэля Ко на радиостанции «Франс Мюзик». Значит, она могла слышать эту музыку по радио.

В конце 90-х я приехал в «Дом Музыки» — в концертный зал на севере Парижа, на тот момент новый. Меня пригласили представить мою новую оперу «Красавица и Чудовище», и после представления ко мне подошел некий молодой человек и сказал, что хочет кое-что мне подарить.

— Что именно? — спросил я.

— У меня есть письма.

— Что за письма?

— В 60-е годы вы просили продлить вам Фулбрайтовскую стипендию и получили отказ. Шанса на продление не было, но ваша преподавательница пыталась этого добиться. Ее звали Надя Буланже, она написала два письма, и они у меня есть.

— Как вы раздобыли эти письма?

Он сказал что-то насчет работы в отделе культуры американского посольства.

— Можно мне взглянуть на копии?

— Да, они у меня с собой.

Я взглянул на них и сказал:

— Это же оригиналы.

— О да, оригиналы писем теперь будут у вас. Я сделал ксерокопии и положил их в досье. Пусть копии хранятся там, но оригиналы будут у вас.

Я открыл конверты и прочел письма, не сходя с места. Они были недлинные. Надя Буланже была важной персоной и знаменитостью, у нее не было необходимости писать длинно.

То, что она написала столько лет назад, меня ошеломило:

«Я работаю с мистером Филипом Глассом над музыкальной техникой. По моим впечатлениям, он совершенно необычайный человек, и я полагаю, что однажды он совершит в мире музыки нечто очень важное».

Я испытал колоссальное потрясение. Мне даже в голову не приходило… В то время у нее было много учеников, и я убежденно считал себя одним из худших. Она давала мне столько заданий, что я думал: «Ясно, как день: я почти безнадежен, и меня может спасти только тяжкий непрерывный труд». Возможно, так оно и было, но в письмах она утверждала совсем другое.

В мои парижские годы было несчетное число моментов, когда при общении с мадемуазель Буланже и Равиджи я получал от них откровения — в частности о музыке, а в целом о жизни. Казалось, у меня есть два ангела — на левом и на правом плече, — и оба шепчут мне на ухо. Один учил через страх, другой — через любовь. Безусловно, они оба довели мое многолетнее музыкальное образование до формального завершающего этапа. А неформально моя учеба не завершилась до сих пор. Если бы не эти два человека, я никогда не смог бы писать музыку, которая принесла мне мою нынешнюю известность. Практическое применение их уроков и дозревание того, чему они меня научили, — вот подтекст всего, что сделано мной.

И если сравнивать обучение через любовь и обучение через страх, я должен признаться: польза от обоих методов примерно одинакова.

Паломничество в страну Востока

Однажды зимой 1965/1966 года, типичным сырым лондонским вечером, я обнаружил, что не могу купить обратный билет на поезд и паром до Франции: не набралось нужной суммы в фунтах стерлингов. Обменные пункты уже закрылись, и я пошел к моему другу Дэвиду Ларчеру, который жил около Ноттинг-Хилл- Гейт: может, он поменяет мне франки на фунты? Дэвид был рад помочь, попросил меня подождать несколько минут в его библиотеке, пока он сходит за деньгами.

До сих пор помню, как сидел на кушетке в комнате, полной книг. Я потянулся к полке позади кушетки, выдернул из ряда, не глядя на название, какую-то книгу. Раскрыл — и уперся глазами в картинку, которая меня поразила. Это была «Тибетская книга великого освобождения», а увидел я репродукцию буддистской танки, которая иллюстрировала глубоко-эзотерический пассаж текста. Я увидел нечто настолько потрясающее и прекрасное, что мгновенно осознал: я должен узнать об этой картине все, что смогу, и отправиться туда, куда бы она меня ни повела.

— Дэвид, что означает эта