Мия - Тамара Михеева

– Мне… просто краски. Акварель. Обычную.

– Возьми вот эту, очень хорошая. И вот два карандаша в подарок. Как первому покупателю сегодня. И приходи еще.

И я стала рисовать. Это был ад, созданный собственноручно мною. Потому что без Этьена у меня ничего не получалось! Какая-то мазня! Я вспоминала его уроки, я всматривалась в предметы, как он меня учил, я снова и снова рисовала вид из его окна. Некоторые рисунки даже не рвала, а складывала в папку, а некоторые показывала тете. Ей нравилось. Но я знала, что это ерунда. Что не так уж и трудно нарисовать кувшин и яблоки, чтобы они выглядели почти как настоящие. И закат над рекой не очень трудно. Гораздо труднее нарисовать человека, каким ты его помнишь, чтобы он выглядел как живой.

– Ты научишься рисовать, и скоро, – улыбнулась Ола.

– Почему ты так думаешь? – Мне стало неловко, но я все-таки выдавила из себя то, что давно мучает. – Иногда мне кажется, что, сколько ни старайся, все зря, ничего не выйдет. Уж если не умеешь, то и не умеешь.

– Неправда, – мягко остановила меня Ола. – Рисовать можно научиться. И ты научишься, уж поверь мне.

– Почему ты так уверена? Я уже целый год рисую и рисую!

– Я видела многих, мечтающих стать художниками, но такую одержимую, как ты, вижу впервые.

– Одержимую?

– Да. Одержимую. Когда ты все свои мысли, поступки выстраиваешь только из этой цели – научиться рисовать. Вся твоя жизнь подчинена этому.

Я посмотрела на Олу. «А чем одержима ты?» – чуть не сорвалось у меня с языка, потому что она говорила так, будто у нее тоже есть такая цель. Но я промолчала. Это ведь может быть очень личное. Но она поняла.

– Чем одержима я?

Она посмотрела мимо меня, в окно, туда, где взбухали на черемухах гроздья белых цветов.

– Морем.

– Морем?

Сначала слово показалось мне знакомым, будто из давних снов или сказок. Но тут же я поняла, что нет, оно просто похоже на что-то привычное, как бывают похожими на наши иностранные слова.

– Что такое «морем»?

Ола горько усмехнулась.

– Море. Море. Вы даже не знаете, что это. А я каждый день только и думаю о том, чтобы вернуться. Вижу во снах. Иногда выхожу из дома и вдруг чувствую в воздухе запах моря, и тогда кажется, что оно близко, близко, за поворотом, в конце переулка, что стоит пройти еще пару кварталов, и оно обрушится на тебя всей синевой и бесконечностью… Вам запретили говорить, думать и знать о море, но оно живет в каждом из нас, будто маяк, будто напоминание, что есть простор и свобода.

– Про кого ты говоришь «вы»? – спросила я шепотом. Ола пугала меня.

– Про жителей Рионелы. Когда я попала сюда, уже никто не знал о море, его искоренили из памяти, вычеркнули из словарей, сожгли книги и картины, где оно упоминалось, сделали все, чтобы люди думали, что мир так мал, что заканчивается у Северных холмов и реки.

– Нет, не заканчивается, конечно! – вспыхнула я. – Есть другие города, я сама жила в другом городе, только уже не помню, есть столица, есть много чего, наверное. И реки есть другие, и даже горы!

– Да, – уже ласково сказала Ола. – Только моря для вас нет. Можешь спросить у своей тетушки. Если она не испугается, то расскажет, как его искореняли из памяти. Она, наверное, была совсем малышкой тогда.

– Но зачем? Что такого в этом море? Что это?

– Это много-много воды. Соленой воды. Разноцветной воды без конца и края.

– И что? – не понимала я. Ну, вода. Наша река тоже бывает большая, когда в горах тает снег, никто же ее не запрещает.

– Там водится много прекрасных рыб и животных, морские коньки, дельфины…

Быстрыми, стремительными штрихами Ола нарисовала на листочке странную закорючку с пузиком и круглым глазом.

– Море – это бесконечный горизонт, это… знаешь, я даже не могу тебе объяснить. Море – это свобода. Когда человек встречается с морем, что-то переворачивается в его душе, понимаешь? Ну как же тебе объяснить? Конечно, море – это просто большое, большое, просто огромное озеро, но вместе с тем…

Звякнул колокольчик, Ола побледнела и замолчала, но это был просто покупатель, самый обычный. Она указала мне на дверь: потом, мол, договорим, иди. Я кивнула ей и вышла из лавки. Если говорить про море запрещено властями, то лучше даже не думать о нем при посторонних. Но я сама не могла больше думать ни о чем другом.

Весь вечер я ловила момент, чтобы спросить про море у тети. Но так и не поймала, а просто бухнула за ужином:

– Тетя, а что такое море?

Вообще-то моя тетя – ужасно храбрая. Это только с виду она такая вся пугливая, хрупкая и нежная, на самом деле я знаю, что она очень отважная. Но тут она не просто испугалась. Она как-то… противно испугалась. Побледнела, приложила палец к губам, вскочила и прикрыла дверь. Шепотом спросила:

– Где ты услышала это слово, Элоис? Откуда ты его знаешь?

– Просто услышала на улице… двое мужчин говорили.

– Нам надо помолиться за них. Вставай!

Она выдернула меня из-за стола, и мы бухнулись на колени перед иконой святой Рионелы. Тетя быстро прошептала защитную молитву. Я не помню случая, чтобы тетя прервала ужин по какой-либо причине.

– Не знаю, кто эти мужчины, но будем надеяться, что им повезет и никто, кроме тебя, их не услышал. Господи, да кто же говорит о таких вещах среди бела дня! На улице! Они что, иностранцы?

– Н-не знаю, нет. А что это – море?

– Тсс! Не хватало еще мне за тебя молиться, Элоис! За то, что вот так легко срывается с твоих губ, запросто можно закончить жизнь в тюрьме.

– Просто за слово?

– Да, моя дорогая. Просто за слово. Слово, которое запрещено произносить, писать, передавать каким бы то ни было способом под страхом смерти.

– Но что оно значит? Ты… помнишь?

– Нет, – грустно улыбнулась тетя. – Мне было года три, когда его запретили. Я бы и не запомнила, если бы отец не унес на сожжение мою любимую книжку с картинками. Она называлась «Отважный кораблик», но про что там было, я уже не помню.

Наутро я отправилась к Оле. Вместо школы. Но лавка была закрыта. На двери висел замок, но ставни… ставни были приоткрыты, хотя я точно знаю, что Ола всегда их закрывает, свои расписные ставни. Что-то тут не так. Я заглянула в окно. Противный, горький страх сполз по спине – от макушки к пяткам. В лавке все было перевернуто вверх дном. Истоптанная бумага валялась на полу, баночки с красками, кисти, мольберты – все свалено в кучу, будто для большого костра. Будто здесь был обыск. Меня затошнило. Где Ола?

Я никогда этого не делала раньше, но сейчас решилась. Я нырнула в подворотню, поднялась по пожарной лестнице до чердачного окна и скользнула внутрь. Заскрипел под ногами голубиный помет, взметнулась пыль, воркование смолкло и тут же снова началось. Я нашла люк и спустилась по лесенке – сначала на второй этаж, где были комнаты (хорошо еще, все на работе, никто меня не заметил), потом на первый – в лавку. Лавку, в которой совсем недавно был обыск или погром. Я застыла в дверях черного хода, а потом медленно подошла к прилавку, за которым еще вчера стояла Ола и с тоской говорила мне о море. Даже листочек, на котором она нарисовала эту закорючку с пузиком… мммм… морского конька! Он еще лежал на прилавке, этот листок, и притягивал взгляд. И я увидела, что она успела нарисовать рядом с коньком еще кое-что. Мостик и холмы. Северные холмы. Были они нарисованы наспех, и в последнюю секунду карандаш сорвался, оставляя длинный росчерк. Словно ее схватили и потащили. Но все равно – абрис холмов невозможно было не узнать. И морской конек. Будто Ола хотела оставить мне зашифрованное послание. «Иди в холмы, и будет тебе море». Ага, конечно! Только холмов мне и не хватало! Я скомкала бумажку и сунула в карман. Прошла по осколкам. Узнала в них фарфоровых кошек, которые стояли на полке и улыбались кошачьими улыбками. Среди всего того, что раньше продавалось у Олы, а сейчас ненужным мусором громоздилось посреди лавки, я увидела украшение, подвеску на кожаном шнурке – все та же смешная закорючка с пузиком и круглым глазом. Морской конек. Странное название для рыбки. Он был сделан из какого-то незнакомого материала, тонкой пластинки, переливающейся, молочно-белой с сине-зелено-розовыми переходами. Его я тоже сунула в карман и выбралась из лавки. Значит, холмы? Если Этьен ходил туда, значит, и я могу. И сделать это придется одной.