Обращение в слух - Антон Понизовский

И наоборот: не гордятся ли люди страданием пережитым — как выполненной работой? Как пройденной до конца «страдой», как хлебом насущным, добытым в поте лица?..

Фёдор Михайлович Достоевский тоже отметил эту таинственную гордость: «редко человек согласится признать другого за страдальца, точно будто это чин»…

— Так. Опять Достоевский, — оскалился Дмитрий Всеволодович. — Вижу, пора объяснить вам про Достоевского. Раз и навсегда. Если вас в Гейдельберге не научили.

Здесь есть интернет?

Если одновременно искать — вы сможете в это время слушать своё? Тогда заводите, что там у вас по программе. А я пороюсь…

Ну вот я работала у Ходорковского.

Как его замели — и нас взяли всех, прямо в этот же день! Всех (смеётся) по стенке поставили: «Кем работаете? Кем работаете?» Я говорю: «Да меня попросили прийти убраться! Я откуда знаю кем?! я никем не работаю здесь!»

«Ну ты Павлик Морозов!» — он мне говорит. А я: «А откуда мне, что мне, следить, что ль, за ними?! Машины ездют, — я говорю, — люди работают, вон дорожки метут, цветочки сажают; а кто здесь, что, кого охраняют — какое мне дело?! Я что, до них допытываться буду, „что это“ да „хто это“? Оно надо мне?!..» «У, Павлики, — говорит, — Мор-розовы собрались…»

Нам нельзя было ничего говорить, ты что.

Я работала горничной на КПП. Но меня и на территорию выпускали. В доме, когда ремонт или чего-то, — приходилось мыть тоже, все эти там статуэточки протирать, окошечки… Но моющие, конечно, там были — о-о!.. И шуманиты, силиты, и… Все эти пемолюкс — это не чета вообще: там и… как они… чистить чем, эти блестели чтобы, краны́: багиклин… ой! И даже таких я и в магазине-то не встречала, какое-то ещё… кумкумит… ой, не знаю, чего там не было! Мыло камей, представляете, всё это дорогое: и перчатки, и тряпочки — и одну за одной, сколько хотела столько брала, вот эти жёлтые, по двадцать пять рублей тогда были, мягенькие, я ей сегодня помыла — и выбросила! Вот не считались, действительно, люди…

Но не дай бог прошёл кто, следы, надо протереть сразу; то с пылесосиком, то запрыгну окошки помыть… (хихикает) Со всех сторон и зимой и летом всё протирали, чтобы вообще не было никаких, ни пылиночки — ни с улицы, ни с этой стороны…

Хотели старшей поставить горничной. Я говорю: «Э не-ет!..»

У меня ребята на КПП молодые, я им — то пирогов напеку, то приеду с работы каких-нибудь пряников быстренько напеку: подкармливала ребяток. А чё мне? Какой-то стимул в жизни же должен быть? Прихорошишься, помолодеешь…

Иду, у меня шуба-то нараспашку, волосы эти длинные развеваются, а ребята: (шёпотом) «Глянь, глянь, Ритуська пошла!..» Наблюдают меня.

Ну, естественно, юбочка, здесь разрезик, колготочки все там эти с цветочками, босоножечки, юбочка… Моешь лестницу, со шваброй в этой юбочке возисся, а они с сумками… прут! Ребята, охрана-то: «Маргарита Иванна, дор-р-рогу!..»

«Поняла!» Поднимаюсь — а тут разрезик у меня… ой, кошмар!.. (смеётся) Андрюшка потом говорит: «Слышь, Ритусь, ну ты что ж это со своим телом делаешь?! Нет, ну чё ты делаешь-то с ним?»

Я так: «Чё я сделала-то? Синяки, что ли, где?..»

«Ты смотри, — говорит, — ведь ребята бесятся ходят! Не дай бог чё случится…»

Я говорю: «А чё бесятся-то?» (смеётся)

А тем более в сорок лет начинаешь ещё издеваться-то над ребятами молодыми. Каждый день поменять себе что-то, какой-то имидж, где-то покраситься по-другому, одеться, причёсочку… А это их заводило.

«Риту-сик! Па-дём перекурим!» Они меня уважали, меня молодые ребята везде уважают…

Но гоняли за это, вообще!

Начальство меня вызывает: «Вы не должны выглядеть лучше хозяев. Золото не носить, не краситься…»

Я говорю: «Может, мне ещё это самое, платочек чёрный одеть?»

«Вот вы видите, как у нас Оксана работает горничная? Брючки, ботиночки…»

А ботиночки как в тюрьме — толстые со шнурками, и брюки такие стеклянные, синие… Я ей говорю: «Чё ты ходишь боисся? Оксан!» — «Ой, что ты, что ты, мы не должны…»

Вызывает меня тоже: «Маргарита Ивановна, смотрите, чтоб вы не плакали горькими слезами». Фафа ходит, учит меня жизни.

Я говорю: «Дочь! Ты мене жизни-то не учи. Тебе двадцать пять лет. А мне уже, — говорю, — сорок пять». Ну вот такой разговор, чисто это самое… «Я-то плакать не буду, — я ей говорю, — у меня муж — двое детей. А вот у тебе детей нет да мужа: вот ты плакать будешь!..»

Но получали, конечно, мы по тем временам — триста долларов! По бюджетам по ихним было у нас, допустим, шестьсот тыщ, или там восемьсот — ну, чтоб налоги маленькие платить. А тогда триста долларов — извините, для горничной очень даже хорошо получалось.

Но потом всё, его ж посадили… Не дай бог, думаю, заметут ещё: ай, ну на фиг. Ушла.

Но он зря, конечно… Сам виноват. Чё полез куда не надо?..

(звонит телефон)

А вот и мама…

Мамулик! Привет, где ты там?

Мам! слушай, во-первых, мне тут надо канистру тебе… Ага. Ага.

И вопрос тебе на засыпку: скажи, у деда… у отчима, у дяди Стёпы — какую песню-то пели на похоронах?.. Ну, какую он всегда любил песню?..

А-а, точно!.. Да тут, как говорится, корреспонденты у нас… ну да, вроде того. Рассказываю им историю. Что кричал: «на моих похоронах чтобы песню исполнили!» Ну да, да… Ну ладно, мамуськ, целую, люблю, всё, давай!..

«Куда ведёт тропинка милая». Ну вот видишь? Не соврала.

«Куда ведёт тропинка милая». Пели ему.

Он вообще интересный был, дед…

Я ж тебе не рассказывала: я ему тоже бутылкой-то съездила по башке! Вишь, бутылки-то у меня летали по головам…

В День молодёжи гуляли у нас на терраске.

А свет-то раньше в деревне всегда воровали. И до сих пор все воруют. Счётчик — и там наверху, ну где это… провод такой делали оголённый, и с обоих сторон закидывали: кабанчики такие цепляли — и всё.

Ну, и дед начал чё-то к мамке по этому делу: «такая», «сякая»!.. И раз! — её душить!.. и к этому счётчику — а там два провода эти торчат!.. Я хватаю бутылку! — пустую. Пустую бутылку можно даже об ведро не разбить — я об голову ему разбила!

Так он и не знал до сих пор, царство небесное, что это я. За голову так схватился: «Ох, дочка… дочка… мне это там… в голове… осколки вытащи…»

А я думаю: «Щас я тебе, старый, ещё их поглубже туда засуну!..» Ага! (смеётся) А что ты думал!..

Вот мамке-то моей, представляешь… (вздыхает) Первый муж резал-стрелял…