Квартира в Париже - Гийом Мюссо

Со вчера я цепляюсь за эту мысль.

Я хорошо спала этой ночью, потому что приняла решение и мне полегчало. Утро я провела с улыбкой на губах, штопая цветастое платье. То самое, что было на мне, когда ты впервые увидел меня в Нью-Йорке в тот день, 3 июня 1992 года. Знаешь что? Оно по-прежнему эффектно! Еще я нашла свою старую короткую кожаную куртку, хотя не ту, от Doc Martens, в которой была в тот день. Натянула сапожки из как бы потрескавшейся кожи – ты их любил – и вышла. Доехала в метро до «Порт де Монтрей», потом долго шла пешком «легко и коротко одетая»[68].

За улицей Адольф-Сакс я нашла заброшенную станцию малого метрокольца. Ничего там не изменилось после того, как ты устроил мне там полуночный пикник. Сама постройка густо поросла кустами и разрушается. Двери и окна замурованы, но, помнится, раньше на платформу можно было попасть по лестнице из подсобки. Я включила в телефоне фонарик и спустилась на пути. Сначала шла не в ту сторону, потом вернулась и нашла туннель, ведущий в старое депо.

Ты не поверишь: тот старый вагон все еще там. Парижская компания общественного транспорта располагает сокровищем стоимостью в миллионы евро, застрявшим в разрушающемся ангаре, и никто еще не спохватился!

Против твоих раскаленных красок бессильны и ржавчина, и пыль. Мой образ все так же пламенеет на грязном шершавом боку метровагона. Моя торжествующая молодость сильнее времени и тьмы. Буйные волосы ласкают мое тело принцессы, обвиваются вокруг моих двадцатилетних ног, тянутся к груди и к лону. Этот образ я хочу унести с собой.

Я залезаю в вагон. Там грязь, черно, все в густой пыли, но мне не страшно. Я сажусь на откидное сиденье и открываю сумочку, великолепную сине-белую Bulgari из плетеной кожи – ты подарил мне ее весной, перед рождением Джулиана. Из нее я вынимаю заряженный Mathurin 73, подарок моего отца, его бывшее служебное оружие. У меня всегда должно было быть средство самообороны. Но сегодня самоубийство – вот что такое самооборона.

Я вставляю дуло себе в рот.

Я по тебе соскучилась, Шон.

Знал бы ты, какое облегчение для меня снова тебя обрести! Тебя и нашего мальчугана.

В это мгновение, за секунду до того, как нажать на курок, я задаю себе один вопрос: зачем столько ждала, почему давно не поспешила к вам?

1

В четыре часа утра Маделин была полна сил.

Она проспала целых десять часов целительным сном: беспросыпным, глубоким, избавленным от всех кошмаров и всех призраков. Боль в животе не прошла, но стала немного слабее, ее почти можно было терпеть. Маделин встала, раздвинула шторы и выглянула на Гринвич-стрит, уже оживленную. Дальше, между двумя зданиями, грозно поблескивал Гудзон.

На экране ее мобильного высветились пропущенные вызовы – ей трижды звонил Бернар Бенедик. Что он хочет от нее? В любом случае ему придется подождать, пока что она хочет есть.

Джинсы, футболка, свитер с капюшоном, куртка. Выйдя из номера и увидев на пороге заклеенный конверт, она вскрыла его в лифте: целых три страницы! Кутанс не поленился и подробно отчитался о посещении Иза-беллы, кузины Адриано Сотомайора. Кроме того, он просил при первой же возможности ему позвонить и договориться о месте встречи. Полная решимости ничего не предпринимать до завтрака, Маделин решила прочитать письмо позже, сложила его и засунула в карман.

Отель если и спал, то только вполглаза. Утро 24 декабря – время, когда разъезжаются транзитные постояльцы. Двое молодых носильщиков складывали в багажники чемоданы. У кого-то стоял под парами самолет, кого-то ждали лыжные подъемники в Аппалачах.

Маделин ждал всего-навсего уютный камин в нижнем салоне «Бридж Клаб». Здесь, при рассеянном свете, легко можно было представить, что ты находишься в старом английском клубе: диваны «Честерфилд» и обитые кресла, книжные шкафы из красного дерева, африканские маски, головы диких животных – того и гляди завращают глазами. Маделин выбрала кресло-шар, перенесшееся сюда из 1960-х годов и диссонировавшее с остальной обстановкой. Из-за грандиозной рождественской ели, тянувшейся к потолку в центре зала, вышел лакей в белой ливрее. Заглянув в меню, Маделин заказала черный чай, рикотту с козьим молоком и кростини. В Париже и в Мадриде было уже как-никак десять утра. Несмотря на бойкий огонь в камине на расстоянии не более метра, ее знобило. Кое-как помог согреться плед из грубой шерсти с соседнего кресла.

«Бабуся, греющаяся у печки, – вот в кого я превратилась!» – подумала она и горестно вздохнула. В ней не осталось ни искорки grinta, как называют итальянцы «священный огонь» в душе. Она вспомнила статью в «Нью-Йорк Таймс Магазин», которую ей показывал в Мадриде Кутанс. Куда подевалась та волевая, боевитая женщина, не жалевшая себя и не разжимавшая хватку до победного конца? На фотографии в журнале у нее было заостренное лицо с решительными чертами, настороженный взгляд. Где она, та Маделин?

В голову полезли ключевые эпизоды самых памятных уголовных дел, и она с радостью поймала себя на прежнем безумном, пьянящем чувстве, которое охватывало ее всякий раз, когда она спасала кому-то жизнь. Это всегда была недолгая, но восхитительная эйфория, как если бы она взваливала на себя все невзгоды рода людского и одерживала победу. Чувства сильнее этого она не знала. Вспомнилась маленькая Элис Диксон, которую она нашла живой после многолетних поисков, но потом, увы, потеряла из виду. До Элис был другой ребенок, Мэттью Пирс, которого она вырвала из когтей двуногого хищника. Где он теперь? Даже когда расследования завершались успехом, эйфория быстро сменялась разочарованием. Всякий раз до нее доходила безжалостная истина: эти дети, обязанные ей жизнью, все равно были ей чужими. Она больно ударялась о реальность, и для поправки ей срочно требовалось новое дело. Новая инъекция адреналина, обязательный антидепрессант. Змея раз за разом кусала себя за хвост.

2

Официант принес на подносе завтрак и расставил его перед Маделин на столике. Она проглотила тартинки и выпила чай перед равнодушной доколумбовой статуэткой, несшей стражу на полке по соседству, – повторением рисунка из «Сломанного уха»[70].

Маделин никак не могла поверить в бредни Кутанса. Вернее, не хотела принимать вытекающих из этих бредней последствий. Тем не менее факты говорили сами за себя: пребывая в уверенности, что его сын выжил, Шон Лоренц наткнулся на статьи о некоторых ее прошлых расследованиях и решил, что она сможет ему помочь. После безуспешных звонков в отдел нераследованных дел нью-йоркской полиции он воспользовался своей последней поездкой в Нью-Йорк, чтобы ее найти. Сердечный приступ свалил его посреди 103-й стрит, когда до места ее прежней службы было рукой подать.