Как бы нам расстаться - Кэрен Бришо

— Может быть, он думал, что ты ему позвонишь, — отвечаю я, забыв, что сегодня воскресенье. Забыв, что мобильный телефон остался у отца в кейсе в гостиной. Забыв о Долорес.

Она хмурится и смотрит на меня. Окунает в кофе еще одно печенье.

— По-моему, они на чердаке.

Итак, флакончики и маленький домик на самом деле существовали. И я могу хранить разноцветные воспоминания о том, как я играла на расцвеченном радугой паркете, в коробке из-под сигар. С чем же я играла? Я копаюсь в сокровищнице своей памяти, когда мама встает, чтобы сделать еще одну чашку кофе, и отвлекает меня.

— И те флакончики были не бабушкины, — говорит она. — Они были мои.

Я открываю рот, но она прерывает меня:

— Ой, посмотри. Папа приехал.

— Как Джина? — спрашивает отец, открывая дверь.

Мама доливает воды в чайник и ставит его на плиту. Затем накладывает в чашку растворимый кофе.

Молчание затягивается.

— С ней все хорошо, — говорю я в этот вакуум. — Она наверху. Спит.

Он кивает головой и поворачивается к маме.

— Почему ты мне не позвонила?

— И куда же это я должна была звонить? — спрашивает она.

Молчание.

Свистит чайник.

Отец протягивает руку и трясет ее за плечо.

— Мэгги! Что с тобой?

Она удивленно смотрит на него.

— Так ты все же был сегодня на работе? Когда ты не позвонил, я решила, что ты… — И она останавливается в наигранном изумлении. Потом улыбается: — Ну ладно, теперь я знаю. Хочешь есть?

Он отпускает ее плечо, как будто она вдруг превратилась в незнакомую женщину. Как будто он шел по улице, ища в Чикаго пропавшую провинциалку. Останавливал незнакомых женщин, обнимая их за плечи, и поворачивал к себе лицом, пытаясь узнать.

— Нет, — говорит он. — Я поел в городе. Кое с кем.

— Ну и хорошо, — отвечает улыбаясь мама. — Потому что мы не приготовили тебе ужин.

Лицо у него сводит судорогой, и оно покрывается морщинами, потом он кидает свое пальто на стол и идет в гостиную смотреть телевизор.

Мама спихивает его пальто на пол и садится за стол с очередной чашкой кофе. Берет шуршащий пакет с печеньем и шарит в нем в поисках последнего оставшегося лакомства.

— Можешь взять эти флакончики, — говорит она мне. — Если хочешь.

Летним вечером, в июне, в свой восьмой день рождения, я учила Джонза ездить на велосипеде. Мне подарили велосипед — голубой и блестящий, — и папа дал мне первые инструкции о том, как надо ездить. В тот день что-то случилось с телевизионным кабелем, и он не смог смотреть игры отборочного чемпионата по футболу. Но потом каким-то сверхъестественным образом кабель восстановился сам по себе, и отец ушел в дом, хотя я и просила его еще побыть со мной во дворе.

Он сделал вид, что не слышит меня.

Полная решимости, я продолжала сражаться с велосипедом до тех пор, пока он не покрылся черными синяками, а я — ссадинами. Вышла мама и попыталась заставить меня прекратить эту борьбу, но я стала вопить и молотить кулаками по тротуару. Думаю, что такое поведение показалось ей до боли знакомым, потому что она сразу оставила свои попытки и ушла. После весьма чувствительного столкновения с почтовым ящиком я увидела, как у меня над головой в небе завертелись звезды, и услышала приглушенный мамин голос, доносившийся из гостиной, где она разговаривала с отцом:

— Тебя ведь тоже могло не быть, — сказала она.

Лежа в канаве с разбитыми коленками, чувствуя, как в локти впивается гравий, я знала, что во что бы то ни стало научусь ездить на этом велосипеде, научусь, даже если это будет стоить мне жизни.

Потому что не хотела, чтобы мама и папа ссорились.

На протяжении полумили до дома Джоны, где я обнаружила его сидящим на переднем крыльце, я опрокинулась только один раз. Он ковырял ножом обратную сторону перил — вырезал зарубки на куске древесины, который мягко поглаживали руки стольких людей, входивших в дом и выходивших из него. Из-за занавесок раздавался женский голос, то взлетавший на высокие ноты, то падавший вниз. Такой предупреждающий паровозный гудок в форме человеческого голоса…

— Посмотри, как я умею! — сказала я Джонзу, нажимая на педали и несясь по тротуару, все еще наслаждаясь своим блестящим триумфом.

Он закрыл ножик и широко улыбнулся мне:

— Вот это да!

Обладание велосипедом было самой заветной мечтой, которую я, приближаясь к восьмилетнему рубежу, лелеяла в своем сердце. Как-то во время одного из походов в универмаг «Уол-Март», заметив, как я неотрывно смотрю на конструкцию из сверкающего металла, мама бросила мне намек: «Будь хорошей девочкой, и тогда, может быть, тебе купят велосипед».

И я позволила ей одевать меня в розовое четыре воскресенья подряд.

— Хочешь попробовать? — спросила я, но Джонз отрицательно покачал головой.

В животе у меня екнуло от разочарования.

— Не любишь кататься?

— Я не умею, — ответил он.

— Могу научить.

Он посмотрел на мои коленки.

— Сможешь?

И я, перетолковывая начальные сведения о том, как и что надо делать, заставила его сесть на велик. С которого он сразу же и сковырнулся.

— Со мной так же было, — сказала я, присаживаясь рядом с ним на корточки и испытывая некоторое волнение и самодовольство от того, что даже великий Джонз в первый раз упал.

— Нашла чему радоваться, — сказал он. Больше он не падал.

Вихляя из стороны в сторону, мы пытались ехать вдвоем, сидя на раме, когда на крыльцо вышел Зик, брат Джоны.

— Эй, Джонз, — позвал он, — иди сюда.

— Подожди минутку.

— Иди сейчас же.

Мы подвихляли к нему по тротуару, и Джонз соскочил с велосипеда.

— Ну, что случилось? — спросил он.

— Папа от нас ушел, — ответил Зик, снисходя с высот мудрости, обретенной за прожитые десять лет, до объяснений с восьмилетним братом.

— Ну и что?

— Он от нас ушел, — повторил Зик, делая на последнем слове особое ударение. — Мы никогда его больше не увидим.

Я уставилась на него. Отца Джоны я видела только однажды, давно, еще в первом классе. И о нем все время говорили, что он куда-нибудь «ушел». Но в этот раз «ушел» обрело гораздо большую стабильность, чем когда-либо раньше. В этот раз это могло означать только, что он…

— Он умер? — спросила я шепотом.

Зик скривился:

— Вот именно. Окочурился.