Ассегай - Уилбур Смит

Пока масаи устанавливали небольшую двухместную палатку и переносили в нее американца, Леон расчехлил «холланд» и пристрелил раненую лошадь. От жалости к несчастному животному разрывалось сердце, но оставлять его живым в таком состоянии значило продлять мучения, и он сделал все побыстрее, зажав в кулак эмоции, с холодным, бесстрастным выражением.

— Снимите седло и закопайте бедняжку, — сказал он Маниоро и, вынув гильзу и убрав ружье в чехол, поспешил в палатку.

— Где мой Большой Лекарь? — спросил Кермит и попытался подняться.

Леон положил руку ему на плечо:

— Лежи. Я пошлю за ним Маниоро. Маниоро! — Он повернулся к выходу. — Поищи бундуки[3]бваны и принеси сюда. А теперь следи за этим. — Он поднял палец, медленно поводил им из стороны в сторону и удовлетворенно кивнул. — Хорошо. Похоже, несмотря на все старания, получить сотрясение мозга у тебя не получилось. А теперь дай-ка поискать твою левую бровь. Раньше она была где-то здесь. — Обследовав рану, Леон покачал головой. — Придется немножко тебя заштопать.

В глазах Кермита отразилось беспокойство.

— Заштопать? А ты в этом разбираешься? Знаешь, как накладывать швы?

— У меня большой опыт. Набил руку на лошадях и собаках.

— Я не пес и не кобыла.

— Нет, конечно. Те — животные смышленые. — Леон повернулся к Ишмаэлю: — Принеси свой швейный набор.

У входа в палатку появился Маниоро. Печальное лицо масаи не обещало хороших новостей.

— Сломалось, — сказал он на кисуахили, протягивая обе руки с обломками ружья.

— А, черт! Чтоб его… — простонал американец.

Ложе переломилось, прицел сорвало от удара о камень. Было ясно, что стрелять из такого оружия невозможно. Кермит нежно, как больного ребенка, погладил приклад.

— Ну? И что мне делать? — Он жалобно посмотрел на Леона. — Можешь починить?

— Могу, но не раньше чем мы вернемся в лагерь, где у меня все инструменты. Приклад нужно перетянуть зеленой кожей со слоновьего уха. Когда высохнет, станет тверже железа и будет лучше нового.

— А что делать с прицелом?

— Если не найдем старый, выточу и припаяю новый, самодельный.

— Сколько это займет?

— Неделю или около того. — Увидев, как помрачнел американец, Леон постарался смягчить удар. — Может, чуть меньше. Многое зависит от того, как быстро удастся найти свежее слоновье ухо и как быстро оно высохнет. А теперь сиди смирно и не дергайся — буду тебя латать.

Огорченный донельзя, Кермит не стал возражать. Первым делом Леон промыл рану раствором йода, а уж затем взялся за нитку с иголкой. Обе процедуры были настолько болезненными, что даже у самых крепких мужчин вышибали порой слезу, однако опечаленный всем случившимся Кермит как будто не замечал боли.

— Из чего я буду теперь стрелять? — жалобно спросил он, все еще глядя на обломки «винчестера».

— Тебе, считай, повезло. Я на всякий случай захватил свою старую армейскую винтовку. «Ли-энфилд 0303», — ответил Леон, прокалывая лоскут кожи.

Кермит поморщился, но, как упрямый пес, не желающий расставаться со своей костью, тему не выпустил.

— «Энфилд»? Это пукалка, а не винтовка, — обиженно проворчал он. — На антилопу с ней идти можно, против человека тоже сгодится, а вот для льва слишком легкая.

— Хороша и против льва, нужно только подобраться поближе да всадить пулю в нужное место.

— Поближе? Знаю я, что в твоем понимании означает ближе. Хочешь, чтобы я сунул дуло в самое ухо.

— Дело твое, поступай по-своему, если уж так хочется. Пали с полумили. Только я не думаю, что из этого что-то получится.

Кермит задумался ненадолго и, похоже, не пришел в восторг от собственной идеи.

— А ты не мог бы одолжить мне на время свой старый «холланд»?

— Знаешь, я люблю тебя, как брата, но скорее отдам тебе на ночь младшую сестренку.

— А у тебя есть младшая сестренка? — оживился вдруг Кермит. — И как она? Хорошенькая?

— Нет у меня никакой сестры, — соврал Леон и, чтобы увести внимание американца в сторону, торопливо добавил: — Так что свой «холланд» я тебе не дам.

— Ну а эту пукалку я и сам не возьму, — раздраженно заявил Кермит. — Тоже мне оружие.

— Отлично! Тогда, может быть, позаимствуешь у Маниоро копье?

Маниоро, услышав свое имя, осклабился и вопросительно посмотрел на американца.

Кермит покачал головой и, собрав воедино все свои познания в кисуахили, выдал следующую тираду:

— Мазури сана, Маниоро. Акуна матата!

Масаи разочарованно отвернулся, а Кермит искоса взглянул на Леона.

— Ладно, дружище. Так и быть, пальну пару раз из твоей пукалки.

К утру глаз у Кермита распух еще больше и закрылся совсем, а на теле проступили живописные, как татуировки, синяки. Повезло ему лишь в том, что поврежденным оказался не правый глаз, а левый. Леон приготовил для американца мишень, срезав кусок коры с пинкнеи, потом вручил ему «энфилд».

— Здесь шестьдесят шагов. На этом расстоянии пуля будет уходить немного вверх, примерно на дюйм, так что бери чуточку ниже, — посоветовал он.

Кермит выстрелил два раза — одна пуля вошла на палец выше от отметки, другая на палец ниже.

— Ух ты! Неплохо для новичка, — удивился сам себе американец. Успех явно придал ему бодрости.

— Чертовски хорошо даже для такого стрелка, как Попу Хима, — согласился Леон. — Но помни: все, что за горизонтом, не для тебя.

Кермит пропустил шутку мимо ушей.

— Ладно, идем за львом, — сказал он.

К вечеру устроили привал вблизи озерца, где еще осталась вода после последних дождей. После ужина охотники завернулись в одеяла и через несколько минут оба уже спали.

Глубокой ночью Леон растолкал американца. Кермит сел, сонно потягиваясь.

— Что случилось? Который час?

— Не важно, который час. Слушай.

Кермит огляделся — оба масаи и Ишмаэль сидели у костра. Пламя весело прыгало по свежим веткам, выхватывая из темноты напряженные, сосредоточенные лица. Некоторое время все вслушивались в тишину, в конце концов Кермит не выдержал:

— Чего мы ждем?

— Потерпи! Слушай и жди, — укорил его Леон.

Внезапно ночь огласилась могучим басовым ревом. Звук то нарастал, повышаясь, то уходил, опускаясь, как гонимые ураганом волны, и от него по коже разбегались мурашки и шевелились волосы на руках и затылке. Кермит отбросил одеяло и вскочил. Рев продолжался с минуту, после чего замер, угас в грозном ворчании. Воцарившаяся затем тишина придавила, казалось, все живое на свете.