Ангел-телохранитель - Татьяна Гармаш-Роффе

Артем подошел, присел на край кровати, осторожно погладил ее по волосам. «Спи, спи…» – прошептал он.

Похоже, что она спала. Его рука замедлилась и оторвалась от ее волос. Он вытянулся с краю и уставился в потолок.

…Сразу после Афгана, сразу после войны, он носил в себе много зла. Очень много. Оно скопилось в нем, сконцентрировалось, как раковая опухоль. Его первая после войны женщина, добрая, покладистая, безответная женщина, приняла все его зло на себя. Он знал, что виноват перед ней… Он не оправдывался и не просил прощения (не нашел слов), когда она от него уходила, но знал, что виноват.

Вторая его послевоенная женщина была противоположностью первой. Она потребовала от него максимум ласки и заботы. И он вдруг понял, что это именно то, что ему нужно: выплеснуться в заботе о ком-то. Словно раковая опухоль зла может рассосаться в абсолютной отдаче. В добре.

Наверное, он перестарался. Он так истово отдавал, так щедро и изобильно вкладывал себя в их отношения, что она… Эта женщина быстро, слишком быстро привыкла потреблять. В общем, Артем ей стал неинтересен. Она ушла к другому, который потребовал заботы о себе.

Потом был долгий перерыв. Артем избегал отношений. Он перестал понимать, что им нужно, женщинам. Им не нравилось, когда он был слишком жестким. Им не нравилось, когда он был слишком мягким… Проще без них.

Злость из него выветрилась давно, да. Но горечь – она осталась. К той, что накопилась за войну, прибавилась новая: горечь неудач в отношениях с женщинами. На войне казалось: вот только бы выжить, только бы вернуться, и все тогда будет счастливо и радостно!

Он особо не знал, что означает «счастливо и радостно». Ему страшно хотелось иметь семью. Хорошую, счастливую семью, с детишками и любящей женой…

Но не получилось. Он так и не понял, что нужно сделать, чтобы они его любили, женщины. Что-то в нем было не то и не так. Они его почему-то не могли любить нормально – брать его любовь и отдавать свою. Что-то все время перехлестывало в одну сторону. То он выкладывался чересчур, то она… Излишняя забота грузила. Недостаточная – обижала. А нормально, так, чтобы оба в равной мере, – так отчего-то не получалось.

И Артем отказался от самой мысли, от самой идеи. У него достаточно ран от войны. Незачем прибавлять к ним новые.

Но было поздно: они уже прибавились.

Артем почувствовал себя одиноким и чуждым всем, и черная хандра легко подхватила его на свое вороное крыло. Ему казалось, что жизнь решительно вознамерилась его обойти стороной, как ненужный, никчемный объект, препятствие на дороге… Ему постоянно снился один и тот же сон: он лежит, раненный, на поле боя, и никто не идет к нему. Его не видят, не слышат, проходят мимо… Его все бросили, оставили умирать, забыли…

Он запил. Бросил институт, где учился машиностроению, и весьма неплохо учился! Но Артему все стало по фигу. Алкоголь и депрессия сделали свое дело: зачем умирающему институт?

Запой длился почти год. И вдруг однажды, мутным воскресным утром, он остро почувствовал: надоело. Надоело оплакивать самого себя. Надо либо уйти из жизни, либо жить.

Он вышел из запоя на удивление быстро, сам, без врачей. И, выйдя, осмотрелся: жизнь продолжалась! Перестройка раскручивалась, народ вокруг суетился…

Он занялся спортом; он чуть не втянулся в местную банду; он чуть не восстановился в институте; он чуть снова не влюбился; он чуть снова не запил…

Но вовремя сумел сказать «нет» всему. И, подумав, пошел работать в охранное бюро – тогда еще одно из первых, экзотика…

С тех пор Артем многому научился. Он научился профессии, он научился не жалеть себя, он научился защищать свою душу от любви. От новых ран. Поэтому сходился иногда только с теми, которые искали любовников – не больше, чем развлечения на стороне.

Ну что ж, любовником он был хорошим.

Впрочем, пару раз его любовницы в него влюблялись. И со слезами неподдельного страдания на глазах объясняли ему, что богатого мужа/любовника бросить не могут… Как будто Артем просил объяснений!

Он их понимал. Не осуждал. Не жалел. Не любил. Они им пользовались – он пользовался ими. В этих отношениях все было точно, как в аптеке: сколько отдали, столько и получили.

Артем сделал вывод, что когда не любишь, то жить намного проще.

Вот так он и дожил до сорока лет.

И вдруг – Люля. Вот уж чего не ждал, вот уж чего не предполагал…

Она, казалось, принимала его таким, как он есть. Она не требовала немыслимого, того, на что он не был способен. Она не интересовалась тем, сколько он зарабатывает, она не стеснялась его в кругу своих друзей, она не настаивала, чтобы он одевался или вел себя так, как он не мог и не умел…

Ну понятно, это потому, что она не любила его… А те, прежние, – они любили?

Этого Артем точно не знал. Он вообще не слишком понимал, в каких случаях отношения начинают называться словом «любовь». Но одно он знал точно: от него требовали чего-то того, что он дать не мог. И чувства, которые принято называть словом «любовь», никакой роли в этом странном деле не играли. Они ничего, ничего не решали, эти чувства. Они были, да, поначалу, но это не мешало сложиться отношениям с перекосом. И этот перекос неизбежно разрушал чувства спустя некоторое время…

Когда он запретил себе чувства, все стало намного проще и легче.

А Люля… Это был опасный соблазн. Соблазн поверить в то, что нормальные отношения возможны! Слово «нормальные» расшифровке не поддавалось, но…

Пусть она не любила его, пусть их свели не отношения, а обстоятельства, тем не менее вот уже два месяца они жили вместе, деля кров и ужин, как семья. И Люля нуждалась в его заботе. И она принимала его заботу и его самого. Таким, как он есть. Это уже было непомерно много, это уже было почти счастье… Наверное, поэтому он к ней страшно привязался за это время, она стала ему родной… И желанной. Может, это тот самый случай, когда говорят о любви? Может, он должен себе сказать, что любит ее?

…А вот, собственно, он и сказал.

Люля, приоткрыв один глаз, посмотрела на его отрешенный профиль. «Сейчас он снова уйдет, – подумала она. И вдруг вспомнила: – А если Артему нравятся мужчины? А если ему понравился Славка?!»

Она почувствовала душную волну ревности. На ревность, Люля знала, у нее не было никаких прав, да только ревность не спросилась. Она придавила ее так, как будто Артем и впрямь принадлежал ей.

Люля выпростала руку из-под одеяла и погладила Артема по груди.

Ему показалось, что там змейкой заструился холодок. Он замер. Он спрашивал себя, что это значит.

Она гладила его.

Поверх рубашки на нем был тонкий темно-серый свитер без горла. Люля забралась ладошкой под свитер. Там, под ним, было тепло…

Ладошка замерла, словно решила пригреться у его сердца.