Фаворит - Валентин Пикуль

Екатерина послала ему денег, надеясь, что он притихнет. Она писала, что в России сейчас время, схожее с временами Кромвеля: «Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам… Я должна соблюдать тысячи приличий и тысячи предосторожностей. Пишите мне как можно реже или лучше совсем не пишите». Но Понятовского было не удержать. «Так ли уж умен он, как я о нем думала? — рассуждала Екатерина наедине. — Я предлагаю ему корону Речи Посполитой, а он согласен променять ее на мою постель». С явным раздражением она отвечала: «Вы читаете мои письма недостаточно внимательно. Я же вам сказала и повторила не раз, что, если вы появитесь в России, я подвергнусь крайним опасностям». Екатерина была права: Орловы могли уничтожить Станислава с той же игривой легкостью, с какой они разделались с ее мужем. «Вы отчаиваетесь? — спрашивала она Понятовского. — Я удивлена этому, потому что в конце концов всякий рассудительный человек должен покориться обстоятельствам».

Понятовский продолжал рваться в ее объятия.

— Наконец, это невыносимо! — вспылила Екатерина.

Она решила одернуть его как следует. «Итак, — начинается ее последнее письмо, — вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже на протяжении шести месяцев, это то, что если вы появитесь здесь, мы будем убиты, оба…» Переписку с Понятовским она вела через французских курьеров барона Бретейля. Но последний курьер был зарезан на большой дороге с целью ограбления, и Екатерина пришла в ужас от того, что ее письмо может окольными путями попасть в руки Панина, а от него — к Орловым…

Екатерина резко оборвала переписку (и письма Понятовского не сохранились, ибо осторожная женщина их рвала, а письма Екатерины уцелели, потому что непонятливый мужчина, покрывая их страстными поцелуями, аккуратно хранил до конца жизни).

Станислав Август Понятовский закончил утренний туалет.

Три знатные варшавские красавицы (Потоцкая, Любомирская, Оссолинская) предстали перед ним наподобие трех античных богинь — Геры, Афродиты и Афины…

— Всему есть предел терпения! Даже наши мужья знают, что мы сгораем от любви к вам, а вы… о, как вы жестоки!

— А разве я Парис? — спросил Понятовский, рассматривая через линзу истертый динарий времен Каракаллы.

Женщины сказали, что согласны даже на суд Париса.

— Мы мирно договорились между собою, чтобы вы сами вручили яблоко одной из нас — той, которая вам кажется милее. Вы только посмотрите — разве мы не достойны любви?

— Я тронут до слез, — отвечал Понятовский, — и не нахожу слов, чтобы воспеть вашу неземную красоту. Но ни одна из вас к любви меня не склонит, ибо я дал себе обет безбрачия.

Гера, Афродита и Афина заволновались:

— О, матка боска, как можно так себя наказывать?

— Я люблю женщину и останусь ей вечно верен.

— Кто эта негодница? — оскорбились богини. — Мы угостим ее такими вафлями, что у нее завтра же вылезут все волосы! Мы дадим ей полизать такого вкусного мороженого, от которого она покроется мерзкими прыщами…

Понятовский любовался красотою древней амфоры.

— Это… русская императрица! — сознался он, опустив взор, и тень от его длинных мохнатых ресниц легла на лицо.

Богини возмутились таким неосторожным выбором:

— Как? Что вы нашли хорошего в этой ангальтинке? Где были ваши глаза, не заметившие ее острого подбородка, вроде вязального крючка, как можно целовать ее рот, который не шире куриной гузки? Вы чахнете в Варшаве без любви, а любая торговка лимонами на Старо-Мясте расскажет вам, что императрица в Петербурге не ведет себя как весталка…

— Стоит нам встретиться, — ответил Понятовский, направляя через окно трубу телескопа на двух дерущихся собак, — и наши чувства заново озарятся светом бессмертной любви.

Решительнее всех оказалась Оссолинская.

— И такого простофилю Чарторыжские прочат нам в короли? — воскликнула она. — Да какой же это будет король, если из трех самых лучших красавиц Варшавы не выбрал ни одной?..

Они его покинули, презирая. Потом явился итальянский живописец Марчелло Баччиарелли. Взмахивая рукавами широких одежд, он поставил неоконченный холст.

— Я забыл, граф, как вы вчера сидели.

— Вот так, — начал позировать ему Понятовский.

— Прекрасно! Тогда продолжим.

— Но мне скучно сидеть без дела.

— Позовите чтеца, а мы послушаем.

Явился чтец графа Понятовского.

— Что вам угодно слушать? — спросил он, кланяясь.

— Прочтите мне то место старых посполитых хроник, где запечатлено пророчество о неизбежном разделе Польши, которое сделал в тысяча шестьсот шестьдесят первом году на сейме круль Ян-Казимир, этот счастливый любовник Нинон де Ланкло…

Чтец декламировал ему на кованой латыни:

— Придет время, и Московия захватит Литву, Бранденбургия овладеет Пруссией и Познанью, Австрии достанется вся Краковия, если вы, панство посполитое, не перестанете посвящать время межусобной брани. Каждое из этих трех государств пожелает непременно видеть Польшу разделенную между собою, и вряд ли сыщется охотник, чтобы владеть ею полностью…

Марчелло Баччиарелли тонкой кистью выписывал на холсте нежные и розовые губы будущего короля.

— Кстати, — спросил он, — тут мелькнуло имя Нинон де Ланкло, но, помнится, Ян-Казимир закончил жизнь не в ее объятиях.

Понятовский, красуясь, жеманно позировал живописцу.

— Да, — отвечал он, любуясь игрою света в камнях фамильных перстней, — наш круль обменял божественную Нинон на самую веселую прачку Парижа — на Мари Миньо.

— Вот так всегда и бывает с королями, — засмеялся Баччиарелли, — вся их возня с короною заканчивается в прачешной, где они разводят синьку и выжимают чужие простыни…

По туго натянутому холсту щелкала кисть итальянского мастера. С улицы раздавался лязг клинков — это насмерть рубились два пьяных ляха, один с Познани, другой из Краковии. Кареты, треща колесами по булыжникам, старательно объезжали дуэлянтов, чтобы не мешать им разрешать споры — у кого жена моложе, у кого жупан краше, у кого меды крепче…

Ох, Польша, Польша — несчастная любовь моя!

Что начертано предопределением, сбудется.

Не говори, что ищущий мало старается.

Покорись начертанному на скрижалях предопределению.

Придет тебе назначенное, и ты сам все узнаешь.

Абдулла-бен-Ахмет-Несефи («Светоч»)

Соломбала — остров напротив Архангельска, там столица корабельщиков русских; в половодье скотину загоняют на кровли домовые, улицы становятся каналами, как в Венеции, начинается карнавал на шлюпках — мастерово-матросский, чиновно-штурманский! И архангелогородцы, втайне завидуя веселым островитянам, глядят, как мечутся над Соломбалою фальшфейеры, как взлетают к небу брандскугели, и судачат меж собою вроде бы осудительно: