Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

Фуриайя тоже это поняла и рассмеялась вместе с ней.

— Порой мне думается, что наш профессиональный вокабуляр заходит слишком далеко, однако мы же как-то общаемся, причем не только друг с другом и падающими богами. Не с ними ли ты сейчас беседовала?

— Нет, — ответила Дебора, — с вами. Из-за того, что случилось с Сильвией, я решила поступать по совести. Если я после такого дикого выпада не сумела совершить правильный поступок, то хотя бы не стану приплетать ее к своим ожогам, раз они видятся вам серьезными.

— Как это понимать?

— Она покуривает, но очень рассеяна. Иногда оставляет начатую сигарету, а я тут как тут — и с глаз долой. Да у нас обе Мэри дымят, как паровозы, — уж как-нибудь исхитрюсь. Они потакают моим преступным наклонностям, вы согласны?

— Ну, в некотором смысле да. Но по большому счету ты просто пользуешься их симптомами.

— Значит, нужно поставить этому заслон, — спокойно выговорила Дебора.

У нее не укладывалось в голове, почему Фуриайя оставляет в приемной спички, а в придачу и сигареты. Отвлечь внимание сопровождающей медсестры не составляло труда; Дебора могла только гадать, знает ли Фуриайя, каким испытанием оборачиваются минуты ожидания.

Когда беседа подошла к концу, Дебора поднялась со словами:

— Я сама себе перерезаю горло. Больше не буду таскать окурки у больных — разве что найду забытые в пепельнице, и вам не позволю меня искушать, потому что вы не нарочно.

Тут она вытащила из рукава две книжечки спичек, украденных из приемной, и сердито швырнула на заваленный бумагами письменный стол.

Когда проснулся вулкан, спички не вспыхнули тем встречным огнем, какой мог бы погасить извержение. Ощутив приближение знакомого хлыста страха и услышав монотонный вой осуждения от скрытых ненавистников, Дебора не предвидела ничего более неожиданного, чем обычное помрачение рассудка и рев Избранных. Находилась она в ванной комнате позади главного санузла, поскольку все изоляторы оказались заняты. (Время от времени сестры отпирали разделительную дверь и оставляли Дебору без надзора, пока кому-нибудь из больных не требовалось облегчиться; после вечерней помывки добрых полчаса одиночества выдавались всегда.) За окном смеркалось; близился отбой. Ей не хотелось брать в постель свой ад и отпихивать последствия многих доз хлоргидрата, все глубже враставших в мензурки и оседавших кусочками горящего целлулоида.

Растянувшись на холодном полу, она принялась неспешно и методично биться головой о кафель. Чернота у нее в голове окрасилась багровым, разбухла и хлынула наружу; Дебора и охнуть не успела, как ее поглотил яростный гнев извержения.

Потом зрение и слух вернулись, но лишь в таких пределах, будто она подсматривала и подслушивала у замочной скважины. Дебора внимала своему крику, видела, что каморку наводнили санитары, а на стенах проступили ирские письмена. На том языке, где метафора «сломлена» означает «согласна», а «третий рельс» — «повинуюсь», на нее изливались ненависть, злоба и желчь. Все слова оборачивались крайностью. Угуру, то есть «собачий вой», служило именем одиночества и было написано в усилительной форме аршинными буквами, во всю стену: У Г У Р У С У. Слова были выведены карандашом и кровью, а кое-где нацарапаны осколком пуговицы.

Даже видавший виды медперсонал четвертого отделения был повергнут в изумленный ужас, и от этих перекошенных лиц в ней разгорался непрерывный огонь. Страх и ненависть этого мира были как солнце, привычное и всепроникающее, повседневное и общепринятое, — закон природы. Его лучи сосредоточились в их внешности, пробуждавшей огонь. Дебора заговорила, но негромко и злобно — по-ирски.

— Чем вы это нацарапали, мисс Блау? Где эта штуковина?

— Рекреат, — вымолвила Дебора. — Рекреат, ксангоран, темр э ксангоранан. Наза э фанго ксангоранан. Инаи дунт. Агеай дум. («Запомните меня. Запомните меня во гневе, бойтесь меня в яростном гневе. Да растрескаются мои зубы под жаром сильнейшего гнева. Сигнал взгляда падает. Игра, — агеай означало особый вид пытки: разрывание плоти зубами, — окончена».)

Тут прибежала Форбс. Деборе нравилась… помнилось, что когда-то нравилась миссис Форбс. Гнев нарастал; слова Деборы по большей части даже не могли дождаться ирской логики и риторики — они уплывали в тарабарщину, и лишь отдельные ирские выражения позволяли ей улавливать смысл собственных фраз. Миссис Форбс предложила Деборе, что освободит санблок от посторонних, и Дебора, с благодарностью оценив смелость такого решения, показала ей две раскрытые ладони, а сама тем временем пыталась придать удобоваримую форму своей речи, которая все глубже утопала в бессмысленных звуках.

— Вот это слово… самое длинное… я, кажется, уловила его на слух. У него есть значение?

Дебора отчаянно подыскивала жесты, слова или хотя бы звуки, способные описать последствия извержения вулкана; слово, начертанное кровью из разрезанного пальца, означало третью степень гнева, которую она до сих пор не употребляла ни вслух, ни на письме, — степень более крайнюю, нежели черный или раскаленный до красно-белого гнев. Она беспокойно заметалась от стены к стене, а потом запрокинула голову, широко раскрыв рот в беззвучном крике. Медсестра не сводила с нее глаз.

— Это слово означает страх? — уточнила она. — Нет… не страх… гнев… — И снова в упор посмотрела на Дебору. — Гнев, который тебе не побороть. — И, помолчав, добавила: — Пока ты не можешь себя поберечь, лучше тебе побыть одной, в изоляторе.

В изоляторе было не повернуться, но мощь вулкана поднимала Дебору с места. Ее швыряло из стороны в сторону, пол и стены били по голове, рукам и туловищу. Сейчас у нее в душе царил хаос, под стать той анархии, что недавно охватила лишившийся рассудка Ир.

Через некоторое время ее скрутили и упаковали в «ледяной мешок». Она отбивалась — и сама приходила в ужас от того, что может сотворить с другими, оставшись вне закона. Английский, ирский и тарабарский слились воедино. Мало-помалу гнев стал вытесняться страхом, но слова предостережения тем, кому она могла навредить, не слетали с языка, и она защищалась головой и зубами, пока не затянулись полотняные ремни, а потом пыталась по-собачьи кусать сама себя, свои путы, койку и все, что двигалось. Боролась она до изнеможения и в конце концов затихла.

Через некоторое время у нее стали затекать ноги, но без привычной боли. С ожогов — она знала — под бинтами были содраны корки, но и там боли не ощущалось. До чего же холодным оказался ветер эры беззакония!.. Дебору трясло; за долгие часы прикосновения к телу простыни так и не согрелись. Вне законов и логики Ира она удивленно прошептала: моя противница, моя заразная, чумная плоть — теперь даже тобой я не могу распоряжаться.

«У меня была шестеренка!.. — вскричала она: фраза прозвучала по-ирски, смешиваясь с незнакомыми, чужими словами. — Была шестеренка, и по меньшей мере два зубца держались хотя бы за один мир. А теперь ничто, ничто не соединяется с этими мирами».