Пастух своих коров - Гарри Гордон

— Старики говорят, что семьдесят лет не помнят такой осени, — сообщил Славка Нашивкину, забывая, что он и есть старик, один-единственный, не считая Маши и Василия, а уж тот точно ничего не помнит.

Нашивкин вздохнул — он изо дня в день откладывал неприятное дело, но никуда не денешься: надо вести телку за три километра Колькиному быку на поклон.

Терлецкий потребовал триста рублей за свидание. Нашивкин пожал плечами, обозвал Кольку сутенером и велел самому прийти за деньгами.

— Я такие суммы с собой не ношу, — важно сказал он.

На Покров всю ночь мычала Славкина корова.

— Опять нажрался, — жалела Валя. — И где он только берет эту гадость…

— Известно где, у хохла в Шушпанове. Ничего, проспится — подоит. В первый раз, что ли?

Утром мычание коровы стало невыносимо.

— Пойдем посмотрим, — не выдержал Нашивкин. — Ведро возьми.

Славка много лет поучал соседей:

— Видишь, что я пьяный, — ты корову подои, а молоко себе возьми. Корове хорошо, тебе хорошо, а мне — наука и убыток.

Дверь была не заперта. Славки не было. «Это что-то новое», — встревожился Нашивкин.

Вернувшись домой, он покачал канистру. Бензина оставалось литра два, как раз до Шушпанова и обратно. Нашивкин взвалил мотор на тележку и пошел к реке.

Вдали показалась лодка на полном ходу, сделала вираж и ткнулась носом в песок. Двое братьев Оброскиных, одинаковых, как из ларца, вынули безжизненного Славку и положили на траву.

— Башню снесло, — сказал Оброскин и покрутил пальцем у виска. — Лежал под сараем Коли-Вани. Голый совсем. Скрючился и ладони под щекой. Как младенец, ей-Богу. И бутылка пустая рядом.

Он вынул мотор из тачки Нашивкина.

— Давай загрузим.

— Подожди, — нахмурился Нашивкин. — Сейчас хоть сена принесу.

Славка умер на третий день, не приходя в сознание. Приехавший накануне Митяй сгонял в центр, поискал врача и не нашел.

— Как увидишь, — наказал он Кузьме Егорычу, — гони к нам. Оброскины пусть привезут.

На следующий день приехала фельдшер.

— Он… выпивал? — спросила она после долгого замешательства.

Митяй с Нашивкиным переглянулись.

— Ты, мать, с печки упала, — разозлился Митяй. — Пиши: инфаркт миокарда на почве алкогольного отравления.

Гроб делали Яков Семенович и Нашивкин. Митяй помогал.

— А ты думал, Семеныч, часовню построил, и всё? — философствовал он. — Всё только начинается…

Маша и Нинка зажгли свечку перед иконой Всех скорбящих Радости. Рядом стояли картонные ламинированные образки Николая, Богородицы, Воскресения Христова, Спаса в Силах… Свечку вставили в сложенные руки Славки, Маша повязала ему на лоб белую тряпочку.

Пасмурный свет из окошек, смешанный с теплым пламенем свечей, колебался на Славкином лице. Обычно сизое, было оно теперь бледным, почти белым, исчезли морщины, темные были подглазья и совершенно черным — четкий, словно нарисованный рот. Это было лицо звезды немого кинематографа.

— Ну что, обновили часовню, — сказал Митяй. — Маша, говори, что полагается.

Маша молча колебалась, как тусклое пламя сгоревшей наполовину свечи.

— Что выдумывать, — Яков Семенович поднял голову. — Упокой, Господи, душу раба твоего Вячеслава, пойми его правильно и не суди строго. Был он как младенец, зла никому не желал, грехи его — по неразумению.

— Трудился много, — неожиданно заголосила Маша, — не покладая рук! И никто ему не помог. Пашка, сын называется, как ушел в тюрьму, так и сгинул, остался Слава один-одинешенек…

— Молчи, дура, — одернул Василий.

Нинка всхлипывала, Нашивкин опустил голову, как на ковре перед начальством. Валя держала его за руку.

— Царство ему небесное, — сказала она. — Пусть земля ему будет пухом…

— Ладно, — вздохнул Митяй. — Гаси свечи.

— Как хоронить будем? — спросил Нашивкин. — В Медведицком? Или в Кимры переть…

— Здесь похороним, — твердо сказал Митяй.

— А можно? — спросила Маша. — Засудят.

— Засудят, как же, — фыркнул Митяй. — Обсудятся! А они его спрашивали, что он ест, что пьет, чем корову кормит… чего хочет… Победителей не судят. Разберемся. Короче, — он оглядел присутствующих, — избу заколачиваем, потом подумаем. Скотину кто возьмет?

— Ой, мы с Васькой старые, сил никаких, со своими не справляемся. Телку, разве что…

— Да, Машка, губа не дура, — рассмеялся Митяй. — А ты, Сан Саныч, возьми корову.

— Ладно, — вздохнул Нашивкин. — И Славкин стожок. В нагрузку.

— Всё. — Митяй глянул на часы. — Стемнеет скоро. Пошли копать, мужики. А потом — все ко мне, помянем по стопарику.

Он пропустил всех вперед и взял за рукав Якова Семеновича:

— А весной, Яша, выгородим возле часовни участок, соток десять. Будет у нас свое кладбище. — Он усмехнулся. — Гулять так гулять.

Солнце посветило немного и скрылось постепенно за слоистой мглой, но небо оставалось светлым. Возникли в одночасье темные снежинки, забелели на фоне синего бора, медленно покрывали светящиеся березы, серые прозрачные ивы, смешивались с охрой травы, разбеливали зеленую отаву. Снег был еще не настоящий, а показательный, еще предстояли черные ветры, окаменелая жижа раздавленной тропы.

Голубой купол часовни тускло поблескивал, померкла оцинкованная крыша, только свежие бревна светились издалека.

Черная корова бродила вокруг часовни, фыркала на снег, горячо дышала, липкие комья оттаивали и сползали, шелестя, с поникшей травы, вполне еще пригодной для утоления голода.

Яков Семенович остановился, поглядел на корову, обвел взглядом часовню, подбросил на спине рюкзак и пошел дальше.

«Огни притона заманчиво мелькают…»

блатная песня

Люба медленно брела по пыльному шляху. Когда-нибудь это будет главная улица поселка судоремонтников, а пока искаженные маревом жидкие саженцы платанов, клубы глинистой пыли, поднимаемой случайным грузовиком, оседают на сизых листьях. Двухэтажные дома поселка, построенного еще пленными немцами, не давали тени, на балконах трескались от жары бетонные балясины.

Каких трудов стоило получить здесь двухкомнатную квартиру взамен комнаты в коммуналке, знала только Люба и несколько начальников из морского Пароходства, где она числилась судовой буфетчицей дальнего плаванья.

Люба не побывала ни в одном рейсе, а ее трудовая книжка лежит себе тихонько в отделе кадров, и ей, как «мертвой душе» полагается даже двадцать процентов с оклада, но разве это деньги, ради Бога, пусть лучше девочки из кадров скушают пирожное, лишний румянец им не помешает.